Отец на час. Работает спецназ

Выбрал я его неспроста, потому что на пути есть несколько деревень, в том числе заброшенных, в которых парни могли осесть, испугавшись нескончаемого дремучего леса.

Если, конечно, с ними ничего не случилось.

Об этом думать тошно и неприятно. Не потому, что проникся какой-то симпатией к Леону. Мать его жалко. Потрясений для нее не хотелось бы.

— Скоро у нас привал? — зудит под ухо папаша. — Давай хоть перекурим. Я устал. У меня обувь натирает…

— Сними.

— Кого снять?

— Обувь сними. И натирать ничего не будет.

— Смеешься надо мной? — психует Коля.

— Да нужен ты больно. Богом прошу, заткнись. Иначе я тебе язык вырву.

— В смысле язык вырвешь?

Кажется, пугается.

Догоняет и смотрит с опаской.

— А зачем тебе язык? Ты ж не певец. На пианино бряцать и без него сможешь. Да и в зале суда меньше пиздеть будешь. Одни плюсы…

Вспомнив о судебном процессе, быстро оглядываюсь и решаюсь. Подавшись вправо, дергаю Побединского за шкварник и вжимаю в дерево.

— Ты чего? — пугается он. — Сдурел?

— Вот думаю прибить тебя и прикопать. Поглубже, чтоб клещи не достали. Как ты вообще?..

— Не посмеешь, — Коля округляет глаза от ужаса.

Человеческий страх — самое мощное вещество. При большой концентрации пахнет так, что многие голову теряют и черти что творят. Меня тоже заводит, что греха таить, — давно ведь мечтал.

Бью несильно.

Если б сильно такого — то сразу наглухо.

Кулак и то не ноет.

— Блядь, — визжит пианюга, выкручиваясь, как старый уж. За харю свою хватается. — У меня тур в Сибири начинается послезавтра, как я теперь с фингалом?..

— Будешь много языком молоть — поддам второй, для асимметрии, так сказать. — Отправляюсь дальше. — И для красоты. Панда за роялем — такого в Сибири точно не видели. Аншлаг обеспечен.

Остановившись, по карте и компасу сверяюсь. К звукам прислушиваюсь.

Через километра два… Да, через два, по моим подсчетам, — первая деревня.

Сомнения берут.

Человеческих следов не видно, но ведь могли другой тропой уйти. Да и молодые они, может, и не в курсе, что надо за собой метки оставлять?..

— Привязался к нам, — причитает Побединский, хромая. — На мою голову. У нас бы, может, чего еще и вышло с Федей…

— Я тебя предупредил.

— Она ведь меркантильная баба-то. И тебя бросит, не вывезешь ее. Как и я не вывез…

— Скорее, она тебя, оглоеда, не вывезла.

— Любила меня сильно, — мечтательно вздыхает. — Дурак был. Изменил по глупости. С ней же мужиком себя давно не чувствовал.

— Мужика в тебе и не было. Не обольщайся. — Прищуриваюсь и ускоряюсь.

Среди плотного леса сначала начинаются проплешины, а потом мы выходим на поле, за которым виднеются старинные избы. Явно заброшенные.

Из каменной трубы одной из них, самой низенькой, валит черный дым.

— Нашли, кажется, — выдыхаю с облегчением и перехожу на бег. — Догоняй, «мужик».

Глава 44. Влад

Широкое поле заканчивается заросшей проселочной дорогой, за которой трава достает аж до подбородка. Лет сто такого не видел. Распихивая сорняки и кустарники малины палкой, добираюсь до калитки.

— Ты там сходи, посмотри. Они — не они. Я пока здесь побуду, — выдает Николя с дороги. — У меня что-то бок прихватило!

— Не подохни только, — отвечаю, даже не оборачиваясь. — Тащить тебя обратно не собираюсь. Здесь отпою, как уж получится.

— Хватит надо мной смеяться! — орет вдогонку.

— Да пошел ты, гондон штопаный, — ворчу под нос. — Больно ты мне сдался. Еще смеяться над тобой.

Из дома доносится шум голосов. Звонких, но не женских точно.

Прислушиваюсь, пиная кроссовкой засохшую грязь на завалинке. А потом, дернув старую металлическую ручку на двери, захожу в избу.

Сразу — полная тишина.

Только редкие, пугливые шепотки.

— Есть кто живой? Хозяева?.. — спрашиваю, пригибаясь.

Потолки низкие — пиздец.

Либо дом так осел, либо для гномов строили.

В дальней комнате нахожу святую троицу: два страстотерпца с перепуганным чумазыми лицами и наш великомученик.

Бледный как полотно и с окровавленной ногой.

— Это за мной, парни, — говорит Леон, глядя на меня.

Не здоровается.

Спасибо тоже не слышу.

Неблагодарный, блядь.

— Ну и чего? Давно тут отдыхаете, парни? — спрашиваю и сажусь на коробку.

Она то ли от баяна, то ли от гармони. А может, это вообще одно и то же?.. Не знаю.

Я не музыкант. Обычный русский мужик, далекий от искусства. «Рамштайн» уважаю, потому что громко и серьезно звучит, и «Любэ» — на службе, за неимением первого, просто терплю, так сказать.

— Мы заблудились в лесу, — сообщает Леон. — А я под утро угодил в старый охотничий капкан. Ногу… разорвало!..

— Прямо-таки разорвало? — опускаю внимательный взгляд. — Ц-ц-ц…

— Там кровищи — лужа целая, — говорит один из подельников — самый рыжий.

Третий носом шмыгает, вот-вот разревется. Малой совсем. Лет тринадцать навскидку. Волосы торчком, нос крючком, сопли пистолетом.

— Ну е-мое. Идиоты малолетние!.. — зло цежу.

«Пиздюки тупоголовые», — это про себя. Цензура.

— Мы промываем, промываем, а кровь все не заканчивается. Рана капец какая глубокая, там шить надо, — продолжает повествовать рыжий.

— Не надо, — на удивление стойко отвечает Николаев сын. Даже на Федерику становится похож. Губы — точно ее — поджимает. — Ниче мне не надо.

— Чем промывали-то, спасатели?

— Водой, — Леон отвечает серьезно. — Колодец во дворе нашли. Заваленный был, но вода там чистая. Пили из него.

— Ладно хоть козленочками не стали, — хмурюсь.

Рыжий отпускает смешок, Малой шмыгает носом. Леон-Александр раздраженно закатывает глаза. Вылитая мать, когда она видит, что очередную сигарету закуриваю.

— Эх вы, — качаю головой и поднимаюсь с баяна, стягивая ветровку. — Кто ж водой раны промывает? И чему вас только на ОБЖ учат?