Отец на час. Работает спецназ

— Как телевизор тушить, — мелкий жалобно всхлипывает.

— И про… искусственное дыхание еще, — рыжий добавляет. — Рот в рот.

— Вот этого не надо, — воздух рукой разрубаю. — Щас запрещено!..

Склонившись над полусидящим-полулежащим Побединским, разматываю тряпку и аккуратно ее приподнимаю. Фиксирую ногу под коленкой, чтоб не дернулся, а он и не думает вроде. Терпит.

Рана действительно глубокая, еще и рваная.

От пальцев до самой лодыжки расхерачило и уже потемнело.

— Сухожилия-то не повредил? Идти сможешь? — прищуриваюсь, разминая пятку.

— Ай…

Леон стискивает зубы и смотрит мне в глаза. Повзрослел за лето, наглость с лица спала и щеки заодно увела.

Худой, как велосипед, стал, на папкиных-то харчах.

— Вроде могу, — пожимает плечами. — Сюда же как-то дошел.

Кивнув, пристально оглядываю остальных пацанов.

Кроме комариных укусов, ничего не замечаю. Свою ветровку с капюшоном отдаю самому мелкому. Судя по тому как трясутся — замерзли все трое, поэтому выбираю по возрастному принципу. Чтоб честно.

— Пойдемте уже. До машины часа три топать. Тебе — все пять, — обращаюсь к Леону. — Что вам в лагере-то не сиделось?.. Гамадрилы...

— Устали отжиматься, — расстроенно делится рыжий. — Еще и бегать заставляют.

— Пот экономит кровь — истина такая военная, — запечатываю рану тугой повязкой из какой-то старой скатерти. Я их так на войне наделался, что могу и с закрытыми глазами вязать. — На своем опыте прочувствуешь. Поотжимался бы, побегал — был бы целеньким. Поспал подольше да поссал поменьше. Делов-то.

Пацан зубы сжимает, но молчит.

Хороший знак: не скулит, не ноет, как некоторые.

— Пакет бы тебе, — хмурюсь, протирая ладони остатками скатерти, чтобы очистить их от крови. — Дождь если пойдет — худо тебе идти будет.

— А я там видел пакет. Сейчас. — Малой убегает и возвращается с прозрачным кульком. Ветровку мою придерживает, как юбку. — Такого хватит?

— Давай-ка. Хватит ему, — тут же завязываю. — Пойдемте уже. Там… еще батя твой. Сейчас богу душу отдаст, так натерпелся.

— Я не пойду, — Побединский-младший останавливается как вкопанный и округляет глаза.

— Куда ты денешься? — смеюсь, похлопывая его по плечу. — За свои поступки надо отвечать, Лев. Пошли давай.

Вот Лев — да. Ему больше подходит.

Леон все-таки как-то по-бабски вычурно.

— Он разорется на меня.

— Что есть, то есть, — морщусь, предвкушая концерт. — Но это лучше, чем сгнить здесь от заражения крови. Тебе укол нужен и рану зашить. Так что потерпишь, не сахарный.

На улицу выходим друг за другом.

Я — последний.

Сигарету закуриваю.

Можно расслабиться, нашли.

— Идет-плывет. Ни стыда, ни совести, — срывается пианист на сына. — Отец его по лесам, по полям должен бегать искать. Только о себе думаем, да?.. А я репетицию пропустил, между прочим.

Леон равняется с отцом, обходит его и пытается устоять от резкого, обидного тычка в спину. Рыжий от этого пугливо смотрит по сторонам, Мелкий рыдать начинает, а нам их еще по лесу тащить. Как бы вовсе не расклеились!

Пока папаша продолжает гундосить, а молодежь вялообразно хромает к лесу, выдуваю дым в серые облака.

— Завались, а?.. — рявкаю, обгоняя. — Воспитатель хренов.

Смотрит зло, но совету внимает. Молчит громко.

И правильно.

— Я первый иду, — бодро опережаю беглецов и убиваю комара на шее. — Остальные за мной. Ты тоже не задерживайся, — грубовато обращаюсь к Леону. — Скоро дождь будет.

— Как вы это поняли, Владислав Алексеевич?.. — задает вопрос в спину. Еще и с таким пиететом.

Оборачиваюсь и смачно затягиваюсь воздухом, а потом и сигаретой.

— Пахнет дождем. Сам не чувствуешь?

— Нет, — на полном серьезе принюхивается Леон снова и снова.

Парни переглядываются изумленно, а я качаю головой и отправляюсь дальше в путь.

— Погоду я с утра посмотрел... по интернету.

Смеются хором и топают теперь бодрее.

— Совсем шуток не понимаете. Молодежь, е-мое…

Глава 45. Влад

До машины добираемся сложно и долго. Все потому, что Льву реально тяжело идти. Он делает это стоически, превозмогая боль, но никак не показывая. Наверное, именно в этот момент я начинаю по-настоящему уважать пацана, окончательно убедившись, что он нормальный.

После небольшого дождя в воздухе стоит насыщенный аромат свежести, над нами раскинулись густые кроны деревьев, а сквозь листву пробиваются лучи августовского солнца. Если бы не ситуация, даже кайфанул бы от такой прогулки по лесу.

Жаль, что все неладно.

Поврежденная нога ближе к середине пути опухает, а из раны сочится не то кровь, не то серозная жидкость.

Приходится остановиться, чтобы обновить повязку.

Побединский начинает осознавать серьезность случившегося и как-то враз стихает. Больше не ноет и не ругает сына, а даже снимает с себя майку, чтобы было на что сменить грязную скатерть.

Последние метров восемьсот не выдерживаю — подхватываю Льва на руки и несу к машине. Он стискивает зубы, шумно дышит, но не возражает. Замечаю, что трясется, видимо, у него начинает жар.

Оказавшись на заднем сиденье моего автомобиля, даже вежливо благодарит.

Как только появляется мобильная связь, сразу звоню Федерике, но телефон у нее выключен. Серега признается, что дамочка с самого утра укатила на работу.

Стискиваю зубы и обещаю надавать ей по заднице. Обязательно по голой. Чтоб и ей побольнее, и мне поприятнее.

Говорил же: слушайся Азиата.

Бабы, твою мать.

Дальше затягивает круговорот, поэтому обо всем забываю. Мы добираемся до лагеря, передаем сбежавших бойскаутов руководству, потом везем Льва в больницу. И здесь роль Побединского оказывается просто неоценимой, потому что он — отец.

Он отец, а я никто.

Так, мимокрокодил… пока.

На рану накладывают семь швов, врач выписывает рецепты на препараты и дает поручение медсестре поставить все необходимое. Хочется настоять, чтобы парень остался в больнице хотя бы на ночь, но он категорически отказывается.