Отрада

Храбр посмотрел на знахарку с недоверием, но ничего не сказал. В таких делах бабы всякого лучше него разбирались, тем паче, знахарка. Он в отца пошел. Тот, хоть и был старостой, а никогда ни с кем ничего не замышлял, худого против других не наговаривал. И правду тоже всегда рубил с плеча, какой бы горькой она ни была.

За это и поплатился. Что хитрости в нем совсем не было. Ни хитрости, ни лукавства, одна честность, но и та не уберегла.

Может, и впрямь лучше жить, как Избор?..

Храбр заскрипел зубами. Напрасно он отца вспомнил. Тяжело теперь ему будет успокоиться.

— Возьми ее к себе в избу, — ляпнул он просто потому, что хотел отвлечься от тягостных мыслей. – Коли родичи прочь погонят.

— Нехорошо так, — тихо отозвалась Верея. – Я и сама об том мыслила. Но нехорошо. Избу отец ее строил. Там каждое бревнышко его руки помнит и знает. Домового через порог тоже Бус перенес. И как ей уйти оттуда?

Смутившись, Храбр пожал плечами. О таком он как-то не помыслил.

— Ладно, — Верея вздохнула. – Пустое. Что толку говорить нынче о том, что еще не случилось. Будет день – будет пища. А ты бы, сынок, не цеплялся к старосте почем зря. У него своя дорога, у тебя – своя.

— И однажды они пересекутся, — глухая, клокочущая ярость прорезалась в тихом голосе кузнеца. – И я поквитаюсь с ним за отца.

— Ох, сынок... – Верея покачала головой. В глубине ее темных глазах плескалось беспокойство. – Подумал бы о брате с сестрой. Твердята на тебя надышаться не может.

— О них и думаю, — угрюмо буркнул Храбр. – Как жить можно, коли отец неотомщенным остается? Да меня первого Боги проклянут, и правы будут!

16.

Четыре седмицы вытерпела упрямая Отрада.

Минул Березозол, и начался Травень.

На Ярилу впервые после долгой и холодной зимы выгнали скотину на пастбище. К Пролетью закончили пахоту и начали посевную. Во славу скорого лета разожгли высокие костры и поддерживали в них огонь всю ночь напролет.

Сперва, как распустилась береза да заквакали лягушки, засеяли овес, «северный хлеб». После зацвели яблоньки – и посеяли рожь. Когда зацвел можжевельник – начали сеять ячмень. Осталось дождаться первую кукушку, и пойдут девки сеять лен.

Еще зиму назад скоротечное время между началом пахоты и посевной было у Отрады любимым. Община встречала весну. Прибавлялся световой день, раньше показывалось из-за горизонта теплое солнышко и позже заходило. Заводили первые весенние хороводы, разжигали костры, пели веселые песни. С приходом тепла начиналась новая жизнь.

Нынче же и пляски, и гулянья, и песни – все прошло мимо Отрады.

Постепенно старший сын вуя Избора – Радко – да жена его Лучка вытеснили ее из родительской избы. Благо, стояли теплые деньки, и, уходя ночевать в клеть на сено, она не мерзла. Куталась в отцовский кожух и ревела, обильно поливая слезами колючую сухую траву, но не мерзла.

Лучка установила в избе свои порядки, и, как ни пыталась Отрада поначалу противиться, под конец смирилась. Все баба переделала под себя: посуду сменила, матушкину утварь попрятала да свою заместо принесла. И ковши, и горшки, и миски, и ушаты, и бочку для воды. Хоть не выкинула.

Отрада воспротивилась, поспела. Лучка уж собрала все в один узел и бросила на землю под крыльцо, мол, с глаз долой. Приговаривала, что как вернется с поля Радко, снесет куда подальше ветхое добро. Отрада все собрала бережно и в подклеть отнесла, схоронила на самой дальней верхней полке. В ту первую седмицу она еще надеялась, что однажды сызнова станет в избе хозяйничать.

Но после стало ясно, что как была они при матери глупой девкой, так и после ее смерти умишка у нее не прибавилось.

Всем теперь заправляла Лучка, и Отраде не нашлось места в избе, которую ее батюшка своими рухами срубил. Ушла она в клеть, словно приживалка, словно своего дома у нее не было.

Теперь не было.

Ночевала в клети да и днем старалась без надобности в горнице не показываться. По утрам трапезничала куском, который успевала урвать, а вот вечеряли они все вместе за столом. Отраду и тут попрекали. И стыдили. Мол, коли б ни родня, давно бы от голода померла. Все, что хлебала она нынче ложкой, все благодаря доброте дядьки Избора...

Впрочем, и для Радко с Лучкой изба домом не стала. Не по нраву им было шибко, но возражать наказу старшего в роду, вуя Избора, они не смели. Потому и терпели. И на Отраду зыркали недобро, и с каждым днем все злее да злее становились. Все пуще к ней Лучка придиралась, работой непосильной нагружала.

И что бы ни делала Отрада, все бабе не по сердцу приходилось. И белье она не так бучила, и воды мало приносила от колодца, половину себе под ноги проливала, и ела она за десятерых, а работать ленилась, и смотрела косо, и взглядом злым обжигала.

Знай себе, ходила Лучка из угла в угол в крохотной избенки и костерила почем свет стоит. И домового, и Избора, и мужа, и упрямую, ненавистную Отраду, из-за которой они с Радко вынуждены в лачуге покосившейся ютиться...

Отрада обиду за обидой молча проглатывала. Лишь когда совсем невмоготу становилось, выбегала из избы, скрывалась в лесу за опушкой да припадала грудью к могучему дереву, обвивала руками жесткий ствол и все свое горе выплескивала. Вроде и полегче малость делалось, когда вместе со слезами боль выходила. А потом возвращалась в избу, ставшую ненавистной, и снова встречалась с Лучкой...

Единственную радость, и ту Лучка у нее отобрала. Воспретила за нитку браться, к веретену подходить. Ни вышивать, ни ткань, ни прясть – ничего не велела делать. И рубахи ее нарядные, любовно расшитые, куда-то попрятала. Грозилась и вовсе их сжечь, коли Отрада ослушается.

Сундучок, в которой они с матерью складывали то, что Отраде люди за работу давали, вуй Избор еще в самый первый день забрал, когда привез в избу сына с невесткой.

Дядька раз в седмицу в гости захаживал, справлялся, мол, сладко ли сестричне его живется, всего ли в достатке, не обижает ли ее родня. Избу хвалил да невестку. Мол, вон как светло в доме стало да тепло, да уютно, когда Лучка по хозяйству хлопотать принялась. И скалился, что и Отрада могла бы хозяйкой в избе в своем праве стать – коли б пошла за его сына молодшего. А когда она хмыкала, то Избор ее бил.