Пассажиры империала
Шрифт:
Итак, интриганка исчезла, волшебство было восстановлено — колдовские чары одиночества. Романтическое безумие Доры приняло эпические размеры. Всё вокруг преобразилось, она видела лишь золотые ткани, королевские плащи, героизм и величие. Она была в сказочном мире среди принцесс и королей промышленности, бредила о чудесном романтическом дворце, где мелькали тени прекрасных дам в высоких причёсках, офицеров, слуг и борзых. Сверхъестественные существа проникали туда через окна и танцевали на блестящем паркете старинные вальсы.
Домик в Гарше заполонили бледные призраки. Дора разговаривала со своими воображаемыми гостями, они рассаживались в кресла, окружали кровать, приветствовали легендарного больного, своего властелина, своего возлюбленного короля
Но как же сочетается эта фантастическая жизнь с буднями в Гарше, с приготовлением пищи, с поставщиками, с теми мелочами, из которых складываются дни и часы? Дора не задумывается над этим. Из всего окружающего она черпает лишь то, что питает её пьянящие иллюзии. Она живёт как в сказке. Она счастлива, неправдоподобно счастлива. Реальны для неё только призраки, и она постепенно отстраняет живых, которые нарушают своим появлением эту фантасмагорию. Вскоре она не пожелала видеть даже соседку и стала довольствоваться собственной стряпнёй — наскоро разогретыми консервами, которые съедала тут же у плиты. Накапливалась грязь, всё покрывалось пылью. Дора ничего не замечала. Она теперь не пускала к себе даже врача. Душистая бумага, которую она жгла в комнатах, вполне удовлетворяла запросы её души и тела. Распространявшийся аромат заглушал густые запахи, застоявшиеся в этом странном жилище. Он поддерживал витавшие здесь иллюзии, туманил мозг. Июль приближался к концу. Погода становилась жаркой.
Однажды, проснувшись, — несмотря ни на что, ночи ещё приносили ей сон, — Дора заметила, что больной до странности бледен, хрипло стонет и охает в полузабытьи. Когда он с трудом открыл глаза, она прочла в них ужас и боль. Отчего он страдал? Она этого не знала, а он ничего не мог сказать, только держался за живот. Она предложила ему поесть, он и в рот ничего не взял. Запах вокруг него изменился. Пришлось сжечь целую книжечку душистой бумаги. Пьер дышал как-то странно, и лицо его постепенно темнело. Она подумала было позвать доктора, но всё в ней возмутилось при мысли о том, что человек из плоти и крови войдёт в этот замок грёз. Она целый день хлопотала у кровати Меркадье, не понимая, что с ним.
На следующий день смрад был так силён, что Дора развязала больному живот. У Пьера Меркадье произошло ущемление грыжи, и гангрена распространилась с поразительной быстротой. Кожа лопнула, и из образовавшегося отверстия вытекал гной. Больной лежал без чувств, он заживо разлагался.
От ужаса она сразу пришла в себя и, как была непричёсанная, бегом бросилась по улицам Гарша, оставив дверь открытой настежь. Дора искала доктора, она не знала его адреса, звонила у первых попавшихся дверей, говорила сбежавшимся людям такие несуразности, что её тут же выгоняли. Наконец она напала на доктора и привела его с собой, надоев ему по дороге бессвязными жалобами.
Она вдруг поняла, что её счастье рухнуло, и говорила об этом такими страшными словами, что могла бы надорвать даже сердце доктора, будь у докторов сердце и будь в тот день у кого-нибудь сердце на месте.
Помощь пришла слишком поздно, и Пьер Меркадье умер прежде, чем его успели отправить в больницу. Разговор «вдовы» и доктора, пересыпанный вопросами о размере гонорара, мог бы показаться забавным, если бы в тот день кто-нибудь занимался подобными пустяками. Разговор этот был сплошной цепью недомолвок, ошибок, недоразумений. Ведь доктор был только что призван в армию и беспокоился о том, хватит ли у него денег купить себе снаряжение, а Дора Тавернье не видела объявлений о всеобщей мобилизации, а если бы и видела, то не поняла бы, что они означают, ей было наплевать на войну, она требовала Пьера, не хотела верить, что Пьер умер, Пьер — её блаженство, её жизнь, Пьер — её чистая, её единственная любовь.
Как измерить всю глубину
скорби Доры, когда она писала письмо и посылала его по почте. В часы неизбывного отчаяния, бушевавшего в ней, неожиданно, словно осенний лист, случайно принесённый ветром, всплыло воспоминание о некоем конверте. Конверт был надписан рукою Пьера Меркадье, а письмо, вложенное в него, Дора уничтожила. Конверт же с адресом Паскаля она сохранила под влиянием какого-то смутного суеверного чувства.Итак, Дора Тавернье написала Паскалю, что его отец умер, и сообщила число, на которое были назначены похороны. Это был последний крик души, последняя жертва: она соглашалась на то, чтобы умерший принадлежал не только ей одной, она возвращала его семье, этим людям, о существовании которых ей так хотелось позабыть. Они приедут сюда, пойдут за похоронными дрогами… Его жена тоже, быть может…
Сын Пьера не получил письма. Дора напрасно растревожила себе сердце. Когда письмо пришло по назначению, Паскаль, призванный в армию, уже два дня как уехал из «Семейного пансиона Звезда». Оно провалялось вместе с прочей корреспонденцией до получения от него адреса, и Жанна тотчас же отправила брату всю пачку писем. Но в начале войны, недели три, а то и больше, ни один солдат не получал писем, за это время Паскаля могли раз десять перевести в другое место, и действительно, он был отправлен на фронт, очутился на бельгийской границе, полк его был разгромлен при падении Шарлеруа, началось отступление, и след Паскаля потерялся, тем более что мобилизационный пункт в Эне, куда попали посланные письма, был занят немцами в первые же дни сентября. Итак, Паскаль не узнал, где, как и на чьих руках умер его отец. Не узнал вообще о его смерти. Даже по ту сторону могилы странная судьба Пьера Меркадье, словно забавляясь, поддерживала вокруг его имени атмосферу недомолвок и загадок.
Вот почему Полетта никогда не узнает, что она овдовела, и карапуз Жанно не будет оплакивать дядю, приходившего к нему по воскресеньям, а Мейеры так и не придут в себя от изумления перед столь чёрной неблагодарностью.
Паскаля погнали на войну, как и весь французский народ; он даже не успел опомниться. Он старался поверить, что это война, и не верил. Он убеждал себя прежде, что никто не хочет войны, что при современных средствах уничтожения она невозможна, что в последнюю минуту всё уладится. Он пережил те душные летние дни, когда дипломатические ноты походили на хлопающие одна за другою двери, и люди переставали понимать, где они находятся и откуда надвигается гроза. После убийства Жореса Паскаль опасался гражданской войны, а потом пришло «Священное единение». Наконец, Бельгия…
Всё произошло так быстро, так глупо, так грубо. В себя не успел прийти, и ты уже солдат, для тебя началась кошмарная жизнь; газет больше нет или очень редко удаётся их раздобыть; слухи ходят самые несуразные, беспорядок в воинских частях неописуемый, и люди в них разные: французы, как и ты, восторженные или павшие духом, а иногда те и другие настроения как-то уживаются (попробуйте, объясните это), башмаки в кровь натирают ноги, негде умыться, существование самое первобытное и изматывает тебя до предела, засыпаешь где-нибудь на соломе, словно в чёрную яму проваливаешься, кусают блохи, словом, война…
Что ты говоришь? Мобилизация ещё не война. Во всяком случае, не стоит расстраиваться, недели через три всё кончится. Через три недели, самое большее через месяц мы будем дома, в штатском…
Паскаль находит такие речи несерьёзными. Легко сказать, месяц! Он полагает, что заваруха продлится до осени. Ну, в крайнем случае, до октября или до первого ноября. Зимой воевать невозможно. Попробуйте перетаскивать современные орудия по бездорожью, в холод, под дождём… Да, но удастся ли до октября победить Вильгельма II? Вот в чём вопрос. Вести с ним переговоры всё равно бессмысленно. Точка, долой кайзера! Не хотим больше слышать о нём. Неужели же начинать всё сызнова — Агадир, савернские инциденты, люневильский цеппелин и прочее. Говорят, даже фирма Магги… с её бульоном в кубиках…