Пассажиры империала

На деревьях распускаются первые цветы. Дора прислушивается к своему старому сердцу и шепчет безумные слова.

— Политика… — с трудом выговаривает учитель истории Пьер Меркадье…

XLVIII

С января у больного появились пролежни. Его укладывали на подушки, подсовывали под него резиновые надутые круги, присыпали язвы иодоформом, обмывали, снова присыпали — они затягивались и снова открывались, становились ещё больше и гноились. Пролежни появлялись один за другим, страшно было смотреть на спину, поясницу и ягодицы несчастного паралитика. Дора боролась с этими язвами, предвестниками приближавшегося разложения, от них теперь зависели её надежды и страхи. Пьер исхудал, но какой он всё-таки тяжёлый! К счастью, соседка и приходящая прислуга помогали Доре переворачивать это неподвижное тело, покрытое пролежнями и гнойными корками, вытаскивать из-под него подстилку, подсовывать необходимую клеёнку.

Гарш — не Таити. Уединение необыкновенной четы было мнимым: местные жители, сочувственно качая головами, с любопытством толковали о богатой даче и её обитателях. Основываясь на бессвязных словах Доры, которые приходящая прислуга разнесла по всему Гаршу, люди считали, что тут поселились старые супруги, содержавшие в Париже большую гостиницу: сколотили себе состояние и отошли от дел. Но только-только они обосновались на даче, рассчитывая насладиться вполне заслуженным отдыхом и покоем, трах-тарарах, беднягу мужа хватил удар! Вы бы посмотрели, как самоотверженно эта славная женщина ухаживает за больным, ничего для старика не жалеет, только о нём думает и заботится, а сама почти из дому не выходит, совсем истаяла.

Дора достигла чистых высот самопожертвования. В глазах других людей и в своих собственных. Она утопала в море романтических вымыслов, выдуманных воспоминаний о своём прошлом, которое она изобрела задним числом. И не было больше в её жизни ни одной мрачной тени, ни одной низкой мысли. Дора позабыла всё, что в исчезнувшем реальном мире могло её стеснять. Он больше не существовал, он улетучился, как унесённый ветром запах. Для неё всё заливали волны высочайшей гармонии — благости мира, которую она ощущала во всём. Когда настали погожие летние дни, она наслаждалась с неведомым ей прежде блаженным чувством мягким воздухом, прозрачным светом, цветами в саду. Она привыкла к одиночеству, привыкла говорить сама с собой вполголоса и даже вслух, и, когда произносила свои бесконечные монологи, голова у неё слегка тряслась: вероятно, из-за того, что в последнее время у Доры раздулась шея; она не переставала бормотать также, сидя у постели паралитика, и Пьер поворачивал к ней голову, прислушиваясь к машинальному потоку слов, к ласковому тихому рокоту, который был подобен вкрадчивому, мерному плеску волн, ласкающих прибрежные скалы.

Удивительно, как была полна эта, казалось бы, совсем пустая жизнь, как богата волнениями, сердечным трепетом, неожиданностями. Достаточно было какого-нибудь пустяка, чтобы довести до экзальтации те высокие чувства, которыми была теперь переполнена Дора. А то вдруг на неё нападал безумный хохот, совсем не вязавшийся с возвышенными порывами души, постоянно владевшими ею. От смеха она с поразительной лёгкостью переходила к слезам. Удивляясь таким резким переменам в её настроении, прислуга и соседка говорили с обычной почтительностью простонародья к сумасшедшим и юродивым: «А ведь мадам Тавернье тронулась умом, бедняжка… Право, тронулась…» Но все знали, что причиной безумия были большие несчастья, и её жалели… «Всю жизнь старики трудились, а в последние свои деньки, когда можно бы, кажется, отдохнуть и порадоваться, нате вам…»

Странные вещи говорила иногда госпожа Тавернье, далеко не всегда понятные, и некоторые её речи, передававшиеся из дома в дом, заслужили ей и в Гарше и в Вокрессоне славу оригинальности. Очевидно она прежде вращалась в высших сферах, среди богачей и знатных людей. Этим, конечно, и объяснялось необъяснимое. Для местных жителей, не занятых никаким делом, она стала предметом оживлённых разговоров и догадок.

И вот однажды Дора вспомнила, что за несколько минут до апоплексического удара Пьер говорил с ней о религии, о вере; что в точности он говорил, она запамятовала, но хорошо помнила, что говорилось именно о религии, именно о вере. Теперь она только об этом и думала, по сто раз в день рассказывала этот случай, и женщина, приходившая к ней помогать по хозяйству, разнесла её бредни по другим дачам. Тотчас в никому не известных речах несчастного паралитика усмотрели предчувствие: господин Тавернье был человеком неверующим, каких много на свете, но в ту самую минуту, как простёрлась десница божия, чтобы поразить его болезнью, он смутно почувствовал своё заблуждение, он возжаждал веры и благочестия. Как это прекрасно, как возвышенно, просто дух захватывает! Конечно, подобный слух побежал с быстротой крупнейшей сороконожки. Очень скоро он достиг тех кругов, где такие истории воспринимаются как чудеса, ниспосланные небом. Местные ревнители веры христовой узнали, что в Гарше есть душа, которую надо спасти, душа, взыскующая града господня.

И тогда появилась госпожа де ла Метре. Она отвергла обычные светские пути знакомства, никто не ввёл её в дом, не представил. Она просто появилась на крылечке, одетая в строгое чёрное платье и во вдовьей вуали. Она позвонила. Дора Тавернье ей открыла, она вошла. Разве нужен был светский этикет, когда приход вдовицы больше напоминал явление пресвятой девы, чем визит любезной соседки. В этом доме была душа, которую надо было спасти, и госпожа де ла Метре пришла.

Сначала Дора страшно сконфузилась и не поняла, что нужно посетительнице, но на неё произвели глубокое впечатление имя и манеры незнакомки. Госпожа де ла Метре была почти графиней — ведь если бы старший брат её покойного супруга, унаследовавший графский титул, умер первым, когда болел двухсторонним воспалением лёгких, то… Сама госпожа де ла Метре была урождённая де Комбелье… Итак… Брат её обладал писательским даром и сотрудничал в «Паломнике» — подумайте только! Такой тихий добродетельный человек. Никогда ни на одну женщину не посмотрит, неукоснительно причащается каждое воскресенье. Душа непорочная, прямая, боговдохновенная. Госпожа де ла Метре была маленькая сухенькая шатенка неопределённого возраста, с круглыми глазами и страдальческой улыбкой.

— Да, да, я слышала, что господин Тавернье, перед тем как его постигла болезнь, произнёс вдохновенные слова о религии. Поразительный, изумительный случай! Великий пример, дорогая мадам Тавернье, великий пример! И вот я пришла…

Дора расплакалась, потом засмеялась и стала извиняться за свои слёзы, а посетительница взяла её за руки и заговорила о боге, а также о нравственной ответственности Доры за ту бедную душу, которая, чего доброго, перейдёт в иной мир, не получив прощения грехов и не сподобившись причастия. Дора Тавернье, никогда не слышавшая таких сладких, чувствительных и властных речей, сразу была покорена. Что нужно сделать? Чего от неё ждут? Она с признательностью приняла от госпожи де ла Метре распятие чёрного дерева с серебряной фигурой Христа, и по указанию посетительницы повесила его на стенку у изголовья больного. Затем украсила веточкой букса. В доме теперь появились образки и статуэтки святых. Вдовица с кроткой улыбкой великомученицы приходила каждый день и вскоре обосновалась у постели паралитика. Она помогала Доре ухаживать за ним, делала ему перевязки, иногда готовила завтрак. Словом, она вошла в жизнь дома и внесла в неё нечто необычайное, прекрасное — дружбу. У Доры был теперь друг. Великая её идиллия обогатилась новым чудом, и Христос своим присутствием освящал эту нежданную дружбу.

Госпожа де ла Метре являлась ежедневно, приносила с собой конфеты, купленные в хорошей кондитерской: бульдегомы или английскую карамель. Она снимала шляпу, похожую на большую чёрную птицу. С кротким видом поправляла причёску, потом усаживалась у постели больного. Понимал ли он что-нибудь? Неизвестно. Говорить он не мог, но ведь это ещё не значило, что он ничего не понимает. Так почему же госпожа Тавернье никогда, никогда не пробовала почитать ему вслух? И госпожа де ла Метре принялась за это дело, выбирая книги, полезные для спасения души больного и самой Доры. Благочестивые, хорошие, нравоучительные книги. Какой поток добродетелей обрушился на смятую подушку, на которой ворочалась голова Пьера и кривилось его лицо.

— Смотрите, он чувствует тяжкое бремя своих прегрешений, примеры чистой и святой жизни вызывают у него желание омыться от скверны. Иногда он устремляет взгляд на распятие, и что-то в нём тогда происходит, — право, надо быть слепым, чтобы этого не видеть. Поистине пути господни неисповедимы.

Сначала Дора думала, что вторжение этой женщины, вставшей между нею и Пьером, вызовет в ней ревность: ведь как будто приходилось делить с нею Пьера. И, конечно, Дора могла возненавидеть женщину, которая касалась её любимого, ведь кто его знает, что в нём происходит, когда он смотрит своими налитыми кровью глазами на госпожу де ла Метре? Ничего этого не случилось.

Роман Доры Тавернье нашёл в атмосфере святости, которую принесла с собою эта аристократка, именно те черты, каких в нём не хватало, нашёл своё оправдание, мелодия её любви получила ангельскую оркестровку. И хотя Дора позабыла всю свою прошлую грешную жизнь, однако сердце её возликовало, когда она услышала однажды из уст госпожи де ла Метре рассказ о Марии Магдалине и спасителе нашем, Иисусе Христе. О, чудо! В старом склеротическом сердце, в иссохшей человеческой душе открылись источники небесной благодати. Херувимы, выглядывая из складок оконных занавесей, конечно, взирали на эту трогательную сцену, и в косой полосе света, где плясали пылинки, лучи уже начинали сплетаться в золотую лестницу, по которой могла подняться на небо Мария Магдалина, содержавшая «Ласточки». Боже мой! Спасибо тебе за то, что ты существуешь…

Случалось иногда, что к благочестивому чтению и медоточивым речам госпожа де ла Метре прибавляла рассуждения о внешнем мире, — о мелких событиях местной жизни, о лавочниках, о приходском священнике, которого она называла святым человеком, но говорила, что не такой священнослужитель нужен для избранных натур, подобных господину Тавернье. А вот среди духовенства она знает человека, у которого глубокое благочестие сочетается с большой тактичностью, и, пожалуй, она когда-нибудь согласится привести его, если, конечно, госпожа Тавернье настоятельно попросит об этом. Он уже не раз действовал совместно с госпожой де ла Метре в подобных случаях, так как она, по-видимому, избрала своей специальностью обращение на путь истинный тяжелобольных людей: она сделала это целью своей жизни и приводила к богу заблудшие души в минуты слабости, овладевающей умирающими. Она бальзамировала святостью души, казалось бы, обречённые аду. Она была, так сказать, рыцарем Благой смерти. По словам госпожи де ла Метре, ей удавалось спасти в предсмертную минуту закоренелых франкмасонов и атеистов, считавшихся неприступными. Она вела битву с дьяволом среди пузырьков с лекарствами, она изгоняла злого духа среди кровососных банок и пиявок, и по её молитве благодать сходила с неба на подушки, смоченные холодным потом умирающего… А тут, какая ждёт её радость! Она отвоюет у князя тьмы не только умирающего, но и его супругу, избранную душу, которая ещё обречена жизни!