Пассажиры империала
Шрифт:
Она говорит себе, что ей надо лишь перевернуть страницу… Странное и бессмысленное выражение. Перевернуть страницу… но ведь и на следующей странице будет тот же образ — бледная и толстая физиономия Вернера. Эльвира ненавидит себя, а от себя самой ведь не избавишься. Она непрестанно видит себя в беспощадном зеркале — в глазах Карла. Она любовница Вернера, была его любовницей — вот в какой грязи она выпачкалась!.. Всё это мерзость! Теперь даже о Карле Эльвире приходят такие мысли, что ей становится страшно.
На городской квартире, в пансионе, она застала однажды Бетси в объятьях Паскаля Меркадье. Они её не видели. Она прошла через балкон… Боже, какой ужас! Бетси, девочка Бетси! Эльвира испытывала и зависть и отвращение. Да разве она
Странное дело, это открытие, которое, в сущности, совсем не было открытием, потому что Паскаль и Бетси не скрывали своего флирта, а ведь в наши дни флирт… это открытие оказалось для Эльвиры тяжёлым ударом, пожалуй, тяжелее всего остального. Даже немножко смешно, что она придавала этому такую важность. Ничего не поделаешь. Ей это было омерзительно.
Она пошла в аптеку и купила эфиру. Она слышала, как всё это делается. И прежде всего заперлась у себя. Бетси вернулась в Марлотту одна. Эльвира вдохнула в себя эфир, отпила глоток, другой… Всё стало воздушным, чудесным… бездумное блаженство, опьянение…
Утром горничная Элоди пришла убирать квартиру и, увидев Эльвиру, подумала, что она умерла. Её отнесли в больницу, там она пришла в себя с жестокими ожогами. Она была так больна, что смирилась с жизнью. Но перед попыткой покончить с собой Эльвира написала короткое письмецо. Когда ей стало лучше, она с ужасом вспомнила о письме. Она стала допытываться окольными путями, вертелась вокруг да около и, наконец, узнала, что Вернер неожиданно и в большой спешке съехал со своей холостяцкой квартиры на улице Анатоль де ла Форж. Больше она не посмела расспрашивать, пока её не навестили Бетси и Паскаль, а тогда Паскаль рассказал ей, что Вернера выслали из Франции, кажется по доносу какой-то женщины.
Отныне Эльвиру всю жизнь будет грызть воспоминание об этой истории. Никто ничего не узнает. И к тому же Вернер личность довольно сомнительная. Но всё же, что это на неё нашло? Во имя какого нравственного принципа и каких убеждений, во имя какой веры поступила она так? Неизвестно. Так вот сделала, не рассуждая, как иной раз в отчаянии сорвут с своей руки кольцо и выбросят в окно вагона…
Ведь этот человек был её любовником, ей так ясно вспоминался его затылок с красной полоской от воротничка, и мощные бицепсы, и усы. И ведь он доверял ей. Он был существом презренным, низким, пошлым и так далее и так далее, но всё же… Да хоть бы она сделала это из любви к своей родине… а то ведь она любила одну только Германию…
Теперь на всё, что ей говорили, она отвечала каким-то истерическим смехом. Она не слушала того, что ей говорили, она жила среди людей как безумная, как на необитаемом острове, не слышала посторонних, лишь видела их гримасы, их мимику, отвлекавшую её от смысла слов. Притворяясь, что она участвует в разговоре, Эльвира смеялась наобум. Почему-то она вдруг увлеклась духами, накупила духов, обливалась духами. Прямо беги прочь. Словом, совсем сходила с ума.
Ну, хоть бы она убила Вернера. Тогда бы она очистилась и могла смотреть Карлу в глаза. Но ведь она ограничилась доносом. Она всех возненавидела, даже Карла. С утра до вечера она теперь заводила граммофон, слушала пластинки; рядом с граммофоном всегда стояла коробка шоколадных конфет с ликёром. Эльвира становилась безобразной. Катастрофически толстела.
Госпожа Манеску с младшими дочерьми вернулась в Париж только в конце октября, Эльвира переехала раньше, измучив всех истерическими сценами по поводу скуки, снедавшей её на даче.
Жизнь теперь казалась Эльвире неизбывной пошлостью, все окружающие опротивели, словом, ею овладела чёрная меланхолия, насколько это было возможно для её бренной оболочки. В «Семейном пансионе Звезда» квартира Манеску стала сущим адом: там происходили бурные сцены, с криками и взаимными обвинениями. Да ещё каждый день бывали неприятности из-за цветов, которые Доротея
поливала на балконе, орошая водой негодовавших прохожих.На шестой неделе такого существования Бетси со слезами призналась старшей сестре, что она, по-видимому, беременна, и тогда ненависть Эльвиры к мужчинам восторжествовала. Она потребовала от простушки Бетси, чтобы та всё скрыла от Паскаля, а сама написала отцу в Румынию. Затем она нарисовала сестре картину ужасной участи, которая ждёт согрешившую девушку и её ребёнка, истерзала ей сердце, запугала её и навязала ей совершенно нелепую, бессмысленную, непонятную тактику в отношении «этого чудовища», то есть Паскаля. Пришёл, наконец, ответ из Румынии: отец потребовал, чтобы вся семья возвратилась домой; спорить не приходилось; им были посланы железнодорожные билеты на всех четверых и сообщалось, что денег они больше не получат. Сёстры Манеску прожили в Париже ещё немного, побегали напоследок по магазинам, поспорили друг с другом, на какие покупки потратить последние франки.
Бетси была в отчаянии. Ничего не говорить Паскалю! Паскалю, которого она обожала, но обливала холодом по совету старшей сестры. Эльвира пригрозила, что если Паскаль что-нибудь узнает, она всё расскажет матери, а ведь у матери такое больное сердце… Бетси проплакала всю ночь, проклинала свою беременность и умилялась при мысли о будущем ребёнке. Разумеется, в Румынии, в деревне, можно будет скрыть позор, выдав младенца за ребёнка какой-нибудь служанки… Но Паскаль…
А Паскаль, откровенно говоря, очень мало думал о Бетси, которая стала поистине невыносимой. Он никогда не относился серьёзно к своему роману с ней, а тут ещё ему встретилась на осенней выставке картин актриса, прежняя его любовница, и он возобновил с нею связь. На выставке был её портрет, написанный бесспорно талантливым художником, но грудь этой дамы оставляла желать лучшего… Паскаль был неспособен прочно привязаться к какой-нибудь одной возлюбленной, ибо не мог противиться нежному влечению к нему многих женщин. Он говорил: «Ну что ж, это жизнь, ничто её не остановит, и это не так уж неприятно…»
Отъезд четырёх дам Манеску не был для него драмой, лишь жалко было терять выгодных жилиц: они много тратили и хорошо платили. Элизабета уже надоела ему, а кроме того разлука с нею произошла в те дни, когда появились первые статьи Кальмета против Кайо. Они заинтересовали всю Францию; увлекался ими и Паскаль на заре нового года.
Паскаль так никогда и не узнал, что вместе с дамами Манеску и их чемоданами уехал его будущий сын, последний Меркадье, правда, ещё в виде человеческой личинки, которая несла в зародыше черты, унаследованные ею от упадочной семьи, совершенно бесполезной государству, существовавшей лишь потому, что «такой уж порядок заведён», семьи, где ни у кого не было ни малейшего чувства ответственности и долга.
Бетси горько плакала в вагоне Восточного экспресса. На перроне стоял Паскаль, мадемуазель Петерсен, пожелавшая проводить отъезжающих, и ещё два-три человека. Элизабета рванулась к двери, хотела всё сказать Паскалю на прощанье, но Эльвира перехватила её. Она толчком заставила сестру сесть на место и вдруг опрокинула коробку с конфетами. Тотчас все четыре дамы Манеску, пригнув головы, принялись собирать с полу рассыпавшиеся шоколадные трюфели и собирали их так усердно, что за этим занятием их и застал свисток к отправлению поезда.
Расставшись навсегда с Парижем и с Паскалем, Бетси в уголке купе молча снимала с засахаренного каштана серебряную бумажку. Зато Эльвира рыдала. Наплакалась вволю. Набив рот конфетами.
— Право удивительно, — сказал Паскаль, возвращаясь вместе с мадемуазель Петерсен в «Семейный пансион Звезда», — без наших румынок дом опустеет для меня…
А сам об этом уже и не думал. Нашёлся жилец, провинциал, который ежемесячно приезжал в Париж на неделю, и как раз в день отъезда румынок он снял их квартиру. Человек очень спокойный, солидный, серьёзный, именно то, что надо для семейного пансиона…