Пассажиры империала
Шрифт:
Фредерик направился в «Ласточки», разумеется, не для надзора за своей Люлю! Куда ей… Но ведь надо же время провести, дни ужасно долгие. Фредерик завёл обыкновение развлекаться болтовнёй с мадемуазель, которая царила в «Ласточках» с тех пор, как хозяйка отсутствовала… Разговаривать со старой злючкой было забавно, потому что она ненавидела Дору… Как начнёт о ней сплетничать, только держись… А тут ещё это сумасшествие Доры: нянчится в Гарше со старым паралитиком, а он совсем расслабленный: «А-ба-ба-ба-ба…»
Фредерик потехи ради разжигал честолюбие мадемуазель. Это оказалось делом нетрудным. Неведомо для самой мадемуазель, у неё была натура
— А ведь здесь всё на вас держится, Мари.
Ему она позволяла называть её по имени. Мари… даже любопытно, что-то приятное, позабытое…
— И до чего же обидно, что этого как будто никто не замечает… Я недавно сказал Жюлю: «Знаешь, старик, твоя кузина совсем не то, что твоя жена».
Ах, вот как! Мадемуазель польщена и жеманно вертит головой.
— Только вот что он мне ответил… У Доры, говорит, патент…
Теперь все в «Ласточках» толкуют об этом патенте. Люлю он снится. Вот если б у неё с Фредериком был патент. И барышни ведут меж собой разговоры о патенте. А мадемуазель думает втихомолку, что если б этот патент как-нибудь достался ей, она оставила бы Жюля в покое… а вернее всего, оставила бы его на бобах…
Когда Жюль вернулся, он весь кипел. Думал только о патенте. Что делать, чёрт бы их всех драл! Что делать? Он поговорил об этом со своей кузиной… Но с кузиной, конечно, ни слова о Розе… потому что кузина…
— Понимаешь, будь тут хозяйкой сообразительная женщина, можно было бы заведение перевести в другое место. У меня протекция есть — сенатор Бреси. Поставить всё на широкую ногу в восточном вкусе… одеть девок в шальвары или в кимоно… Фонтан… Представляешь?
И мадемуазель позволяла ему говорить с ней на «ты». Она мечтала вместе с ним. Ей и в голову не приходило, что речь идёт не о ней. О, разумеется, никаких шашней с Жюлем, — он ведь родственник… Но патент… патент…
— Представляешь?.. Мозаика… колонны… Одним словом, красота! Обстановочка шикарная…
И в мечтах он видел там Розу царицей. Но мадемуазель уже царила там сама. И Фредерик, прихлёбывая маленькими глоточками вишнёвую наливку, думал, что стоит ему захотеть, и Роза… Катись, старик Тавернье!
— Как же быть? — спросила мадемуазель.
А в ту же ночь девицы выбежали полуголые, в одних чулках, в газовых шарфах, с распущенными волосами, прижимая к груди сложенную шаль, какую-нибудь рубашку, какую-нибудь нелепую безделушку, свои убогие сокровища; на улице раздавались испуганные вопли, а из одиннадцатого номера повалил густой дым, вырываясь из окон с разбитым витражем, где Лоэнгрин упал осколками к ногам Жанны д’Арк под стаей ласточек, озарённых пламенем пожара. Дом уже пылал, как стог соломы, когда примчались пожарные в чёрных кожаных куртках, в золотых касках, с бесполезными красными лестницами, оглашая воздух пронзительным воем сирены. Какими странными были окна там, на верхнем этаже, всегда запертые окна, которые кто-то тщетно пытался высадить… Тянуло невыносимым жаром, от дыма першило в горле и поднимался кашель, громко шлёпала мощная струя воды из пожарного шланга: шлепс-с-с! шлепс-с-с! Люди шарахались от брызг, словно вода была страшнее пожара.
Мадемуазель и Жюль Тавернье переглянулись. Кто же из них? А может быть, Фредерик? Его тут не было. Невозможно поверить, что загорелось случайно, стоит вспомнить последний их разговор… Фредерика тут
не было… но, может быть, это сделал Фредерик… Может так, а может и не так… А Жюль? Ведь Жюлю это было на руку… Да, на руку. Мадемуазель так и сказала с угрозой в голосе. Жюль заметил, что она спасла всё своё барахло, решительно всё, что было в её каморке… Все её пожитки громоздились на улице, и она сидела на них как курица на яйцах…— Мне на руку? Ещё что скажешь?
Они уже стали врагами, выступали в роли обвинителей. Они подняли перепалку, не думая о том, что кругом народ. Улицу запрудила толпа. Из девятого номера люди вытаскивали всё, что могли, боясь, что их дом тоже займётся… На улицу тащили тюфяки, клетки с птицами…
Люлю вопила. У неё были обожжены плечи. Толпа вокруг рокотала, над девицами смеялись. Люлю вопила.
— Надо отвести её в аптеку.
— В таком виде? Хоть бы накинули на неё капот или пальто.
Люлю рыдала. Её переполняла ненависть… Из-за этого пожара у неё ожоги, да, у неё, у неё… Кто же подпалил? Кто? Сволочи!.. Вдруг она крикнула:
— Я знаю, кто поджёг! Рабочий из девятого номера! Рабочий из девятого номера!
И тут всех осенило. Ну да! Конечно! Рабочий из девятого номера! Все тотчас же вспомнили… Тут много оказалось свидетелей скандала, когда Эжен Мере грозился… Да он и сам был тут, в толпе, не ведая опасности; стоял без куртки, в рубашке с засученными рукавами, держал на руках двух ребятишек, рядом с ним была его жена, полуодетая, с заспанным лицом…
— Рабочий! Рабочий! — завопили со всех сторон. — Бей его! Бей! Сволочь!
И вскоре улица, увенчанная дымом, вывернулась наизнанку, как рукав, как циклон, изменивший направление, началась ужасная толчея… Чуть не сбили с ног пожарных, чуть не оборвали шланг, чуть не заглушили гуденье пламени, которое выло и шипело, как огонь в горне, и нисколько не боялось воды, потому что ему на помощь пришёл ветер, и пожар перекинулся на соседний дом, — загорелся теперь и девятый номер, оттуда ещё выбегали люди в одних рубашках: мелкие ремесленники, спасавшие ящик с инструментами, дети, женщины.
— Смерть ему! Смерть!
В гуще толпы выла истошным воем Эмили, прижимая к груди детей, а Эжен Мере, не понимая, что происходит, отбивался как бешеный, но пал перед численным превосходством нападающих, весь в крови, с оторванным ухом, с безумным взглядом, с рассечённой губой. В воздухе пролетел стул и сбил его с ног. Теперь всё было ясно: поймали преступника.
Жюль посмотрел на мадемуазель и сказал:
— Как раз вчера с завода прислали письмо, — кое-что сообщают о нём: оказался смутьяном, агитатором… Доложили сенатору Бреси, он сделал выговор Мореро, а Мореро дал мне нагоняй.
Мадемуазель с торжеством воскликнула:
— Вам никогда не везло, кузен, — ни с мужчинами, ни с женщинами…
А за их спиной дом пылал, как солома.
XLV
Да что ему надо? Мечется на постели, — сколько ему позволяют силы, конечно… «Бедный ты мой старичок, что тебе надо?» Он изгибается, у рта ложатся трагические складки, от усилий на висках вздуваются жилы, того и гляди лопнут, лицо наливается кровью, он словно хочет отодрать язык, прилипший к нёбу, толкает его, чтобы произнести застрявшее в глотке слово. Может быть, он найдёт способ выразить то, что его несчастный мозг держит в плену. «П-п-п-полити-ка…» Ну, стоило ли так мучиться, чтобы произнести всё то же слово!..