Пассажиры империала

«Милостивый государь! (Гласило письмо.) Препровождаю при сём принадлежащие вам тетради. Я нашёл их на столе моей жены вместе с запиской, из которой узнал происхождение этих тетрадей, а также довольно ясно понял, насколько моя жена была привязана к вам. Посему я и счёл своей обязанностью доставить вам эти тетради, а также сообщить, что Рэн признала своим долгом покончить с собой и сделала это, не объясняя причин своего самоубийства.

Вот, думается, и всё, что она могла бы пожелать сообщить вам через меня. Прошу извинить, что я не выражаю вам лицемерного сочувствия и не говорю также о своих переживаниях. Полагаю, что нам нет нужды встречаться и что, возвратив вам эти тетради, я исправляю ложное положение, создавшееся помимо моей воли…»

Рэн умерла… Сначала Паскаль только это одно и понял, вернее попытался понять, так как это было невероятно, непостижимо. Она вспомнилась ему такою, какой была в последнее их свидание здесь, в пансионе, в пустой квартире, вспомнил, как она замирала от счастья в его объятьях. Он видел её уже несколько иной, чем два часа тому назад, — уже началась идеализация её образа, — то есть она и вправду умерла для него, а вместе с тем исчезло всё, что было смутного и тёмного в её жизни. Она покончила с собой. Каким образом? В письме этого не говорилось. Воображение Паскаля рисовало ему много ужасных картин, он терялся в догадках. Она ушла из жизни. Что-то страшное увидела она в мире, чего нельзя было вынести. Что же именно? Ужасно было не то, что он, Паскаль, этого не знал, а то, что он догадывался об этом и даже был убеждён в этом… Перед ним зияла бездна и, заглянув в неё, он содрогнулся. Рэн умерла.

Он не любил её. Зачем лгать себе из-за того, что она умерла? Он не любил её. Он повторил это несколько раз, с полной убеждённостью. Она умерла, потому что пожелала умереть, он тут ни при чём, она пришла к решению умереть по каким-то своим причинам, к которым он не имеет никакого отношения. Сердце у него защемило просто от страха смерти, который сидит в каждом человеке. Вот и всё. Смерть человека, которого близко знаешь, конечно, всегда бывает потрясением. Только и всего. Он не любил её. Он знает, что творится в душе, когда теряешь любимую. Он любил Ивонну. Когда Ивонна умерла… И вдруг уже не Рэн у него перед глазами, а Ивонна. Так ясно он увидел её. И это об Ивонне он плакал в ту ночь, тихонько, коротко всхлипывая. Ивонна, любовь моя, единственная моя любовь! Да разве кто-нибудь заменит мне тебя? Ивонна! Ивонна! Ивонна, бедная твоя обожжённая ручка!

Вот какой оборот приняли мысли. По какой странной тропинке они направились! Словно козы на сентвильской горе. Не заметишь, когда они успели оборвать листочки с кустов. Он услышал вдруг, что говорит вполголоса: «Лучше, что она умерла», — и понимал, что говорит об Ивонне, — ведь он знал теперь: значит, будет война, если Рэн покончила с собой. Хорошо, что Ивонна этого не увидит. И трудно было бы расставаться с ней. А теперь он вдовец, свободен для ужасов войны. Ничто его не удерживает, ничто не привязывает. Ребёнок? Он вырастет под надзором тётки и бабушки. А позднее… В конце концов он, Паскаль, готов идти воевать если уж это нужно для того, чтобы его сыну не пришлось в свою очередь изведать, что такое война. Война, а у солдат нет башмаков. Ах, оставьте вы нас в покое с вашими воплями. Есть ли башмаки или нет башмаков, а роковая неизбежность идёт навстречу Паскалю с мрачной своей свитой — чёрные тучи, великие священные тайны, иллюзии и ложь… И Паскаль уже слышит, как поднимается грозный гул, словно раскаты грома, словно он попал на перекрёсток бурь.

Так, значит, он всю жизнь карабкался к тому гребню горы, с которого виден конец света, — мир, где царят резня и смерть, где вновь звенят фанфары, скачут на конях современные паладины. Вновь он, как в детстве, поднялся высоко над Сентвилем до того рубежа, который отделяет размеренную, благообразную жизнь от чудовищного хаоса скал, вершин, уходящих в небеса, туманных далей, усеянных наполеоновскими треуголками. Теперь он узнает, почему это люди делают, как Жанно на проспекте Булонского леса, пирожки из песка. Он стоит у порога бесчеловечной ярости. Он увидит, к чему приводят терпеливые созидательные усилия людей доброй воли. Тут уже не арена детских игр, когда деревенские мальчики подавали друг другу весть, положив в дупло дерева надломленную веточку, и не поэма нежной страсти, где Паскалю важно было лишь сломить сопротивление женщины и издать победный крик. Кончились времена людей-одиночек, предававшихся мечтаниям, конец пресловутому индивидууму, свободной личности и её вольным блужданиям. Вот вам конец света, крутые горы, с которых бегут прихотливые потоки в долину суровой действительности. Вот вам конец света, где все становятся игрушкой урагана и где пляшут тени, высоко-высоко, над живыми людьми и над мёртвыми…

Рэн умерла. Умерла от того, что увидела этот «конец света», — другую сторону вещей и не могла этого вынести. Прошлое перечёркнуто. Рэн умерла.

L

Он знает, что погружается в ночь и что мрак всё сгущается, безотчётный ужас охватывает его, он хочет спрятаться, стать совсем маленьким, незаметным, и в глубине его существа, близкого к полному уничтожению, — Пьер Меркадье знает это, — рождается чисто животная надежда. Его убогая внутренняя жизнь сводится к полусознательной мысли, что можно обмануть смерть, и она пройдёт мимо, надо только лежать совсем неподвижно, уйти в себя, и в душе больного не остаётся почти никаких чувств, кроме этой ребячливой веры. Пьер тщательно оберегает трепетный огонёк, вот-вот готовый погаснуть. Он еле различает теперь предметы и людей, из которых состоит этот ненавистный ему внешний мир, он уже не человек, а последний вздох, хриплый стон, предсмертный стон живого существа.

Порой, словно облачка в проёме открытого окна, проплывают в этом угасающем мозгу обрывки каких-то мыслей. Нити тянутся к прошлому, и встают воспоминания — уродливые тени с непомерно длинными руками. А быть может, в поле зрения затравленного смертью человека попросту движутся действующие лица заключительной сцены драмы, люди из плоти и крови, но они кажутся ему такими же нереальными, как тени. Вот Дора и ещё какая-то незнакомая мегера, голова которой повязана чёрным крепом, она маячит рядом с всемогущей Дорой, как божество домашнего очага, хотя больной и не вполне отдаёт себе отчёт в её появлении.

Дора тоже погрузилась в ночь и погрузилась так глубоко, что это изменило весь её внешний облик. Седые космы беспорядочно торчат во все стороны, выбиваясь из причёски — кое-как уложенной массы крашеных волос. Её пренебрежение к себе поистине величественно, она не скрывает даже своего возраста, не скрывает, что ею всецело владеет безрассудная мечта. Она всё время что-то бормочет или говорит сама с собой вслух без всякого стеснения. Шёпот этот слышится беспрерывно, он словно живёт в ней. Одежда её в беспорядке и еле держится при помощи английских булавок и обрывков лент, в голове беспорядочным вихрем проносятся всякие небылицы, которые она рассказывает себе целый день напролёт, и Дора походит теперь на бабу-ягу, по необычайной случайности попавшую в этот парижский пригород. Как в наивные времена детства, все фантазии госпожи Тавернье вертятся вокруг одного стержня — любимой куклы, которой она дорожит превыше всего: пичкает противными пахучими лекарствами, окружает её нелепыми заботами и тревожным вниманием, расточает ей слюнявые поцелуи, кутает в чёрные шерстяные тряпки, проделывает сложные процедуры с клизмами и подкладными суднами, разыгрывает трагические сцены, во время которых эта выжившая из ума старуха поднимается до уровня героинь возвышенных романов, и в своём безумии напоминает неземной образ Изольды, склонившейся над умирающим Тристаном.

А тут ещё Бранжена… Я хотел сказать госпожа де ла Метре, женщина смиренная и благочестивая, которая опускает очи долу, беспрестанно шепчет молитвы и возносит горячие мольбы к богу. Она является противоположностью Доры, как бы воплощением мрака и молчания; он всегда видит её рядом с этой болтливой женщиной, сентиментальной и непоседливой. Человек, лежащий в кровати, потерял контроль над отправлениями своего организма, у него страшные язвы на спине и ягодицах, но всё так же его хитрый и испуганный взгляд следит за мельканием силуэтов двух женщин, которые то и дело заслоняют от него дневной свет. Он умеет подзывать их на своём непонятном языке, умеет располагать их к себе и делает это с осторожностью человека, играющего в прятки со смертью, а сам втихомолку ненавидит обеих и в особенности, пожалуй, Дору, которая находится при нём неотлучно, Дору, неведомыми путями связанную с его прежними, ускользающими теперь, мыслями, которые уж никогда больше не вернутся.

Поняла ли Дора эту ненависть, или хуже того — этот оттенок в чувстве ненависти, это своеобразное предпочтение к женщине в чёрном, живущее в глубине пустого взгляда умирающего как последний проблеск сознания? Очевидно, поняла, судя по растущей в груди бешеной злобе, которую она не может постичь и тщетно пытается побороть, не зная, что именно этой ревнивой злобой объясняется её резкость, её грубость с госпожой де ла Метре. Сперва она хотела сдержать эти порывы, корила себя, старалась быть полюбезнее. Но всё было напрасно, бешенство росло, клокотало в груди; она не могла примириться с неожиданным появлением соперницы, о которой сначала даже не помышляла, с присутствием другой женщины у неприглядной постели Пьера. Её мужа. Мужчины, который олицетворяет собой всю искупленную ею прошлую жизнь, её переделанную, заново пережитую, преображённую жизнь.

Вскоре каждый пустяк превратился в повод для ссор между двумя тенями. Громкие сердитые голоса раздавались над кроватью. Меркадье, укутанный в одеяла, прислушивался к ним, точно собака, поджавшая хвост, со смесью страха и злости. Он испытывал какое-то удовольствие от этих бурь, смысл которых от него ускользал. Они служили развлечением, скрашивавшим его распад. Он угасал, чуждый этому соперничеству. Наконец непотребные слова Доры изгнали ангельски кроткую гостью, несмотря на её страстное желание обратить заблудшие души к богу. И вот после ссоры, во время которой дамы трижды вырывали друг у друга уже ненужное больному подкладное судно, причём Пьер исподтишка прекрасно без него обходился, госпожа де ла Метре покинула наконец виллу, не выдержав града грязнейших оскорблений и обидного слова: интриганка!