Пассажиры империала

В глазах его стоят крупные слёзы, ресницы не в силах смахнуть их, — веки за несколько недель совсем изменились и стали кожистыми плёнками, не могут быстро опускаться и подниматься, сморщились… Теперь он всегда хорошо выбрит. С тех пор как Дора сама его бреет, она неукоснительно совершает этот обряд, ни одного дня не пропустит. И возможно, что в те минуты, когда бритва пляшет вокруг его лица и шеи, нечто человеческое, простое отражается в его глазах: страх, что эта женщина порежет его. А она-то старается, она-то отделывает! Посмотрели бы вы, как она подбривает волосы, торчащие из ноздрей. Пьер-то сам этого не делал, а она сразу доглядела эту растительность в носу и в ушах. Мужчины не следят за собой.

Больной действительно пытался что-то сказать, и, вытирая ему платком лицо, Дора старалась понять, что именно он хочет выразить. «Ну что ж тебе нужно, котик? Пись-пись хочешь? Ням-ням?» Быть может, борьба паралитика, его беспомощные попытки что-то сказать были исполнены ужаса перед этим младенческим сюсюканьем и надежды вырваться из темницы бессильной немоты. А в сущности, он просто привередник. Мать воспитала его для чиновничьей карьеры, сулившей отставку и пенсию. Ну вот он их и получил — только в виде слабоумия и заботы Доры. У него могло и не быть Доры. Дора стала его провидением, она его ни за что не покинет, существование его обеспечено. Это был последний этап паразитизма, к которому не только Пьер, но и все Меркадье незаметно скатывались в своей жизни. Наследство после отца, наследство после отчима, наследство после дяди, после двоюродного брата, наследство от того, от другого, ещё какие-то гроши попадали им в карман, и это избавляло их от необходимости рассчитывать только на самих себя… Но вот наступает день, когда ждать уже больше нечего, впереди ужасная жизнь, нищета… Наступает время страха, который всему придаёт новый облик, время, когда люди отказываются от своих всегдашних взглядов, поддаются ранее им незнакомым чувствам, обычным для других людей. Наступает время страха. Потом появляется Дора. В качестве развязки она приемлема. Возвращается прежнее моральное состояние, состояние уверенности.

Жюль приехал посмотреть, что делается в Гарше. Был довольно груб, но в общем могло быть и хуже. И даже, в меру своих возможностей, проявил тактичность, сделав для этого героическое усилие, ибо хотел добиться своего. Не обижать хозяйку, — главное не обижать! Так он и заявил, когда пожаловал. Но, разумеется, у него не было такой тонкости чувств, как у Доры. Когда он сел у постели Пьера, чтобы поглядеть на больного, было что-то невыносимое и в его позе, и в покачивании головой, и в подмаргивании. А как от него разило духами! Прямо как от девки, от гулящей девки!

К тому же, Дора сразу насторожилась, увидя, как Жюль спокойно всё принимает. А ведь произошёл полный переворот в её жизни: хозяйка «Ласточек» вдруг превратилась в сиделку, забыла и думать о своём заведении, тут у неё лежит в постели больной старик, дача превратилась в больницу… долголетнее сожительство с Жюлем она фактически разорвала из-за старика… И ведь как просто к подобным переменам отнёсся Жюль… За этим что-то крылось…

Потом случился пожар. От «Ласточек» остался только патент. Теперь Жюль, конечно, уцепится за неё? Ну уж нет! Однако вот он сидит у постели Пьера Меркадье, смотрит на него с некоторым любопытством, вроде как на животное из зоологического сада и не предлагает переехать к ней, в Гарш, не злится… Неужели она до сих пор неверно о нём судила? Вдруг да он понял, что с ней совершилось?.. Да где там, это невозможно…

Ну, разумеется, он приехал ради патента. Ведь только патент и уцелел в катастрофе. Для таких заведений, как «Ласточки», страхования от пожаров не существует… Этого не допускает общественная нравственность. Патент, однако, имел ценность только в том случае, если бы нашлись деньги на то, чтобы обосноваться где-нибудь в другом месте, — лучше всего построить собственный дом. По протекции какого-нибудь влиятельного человека, вроде сенатора Бреси, можно получить в префектуре разрешение перевести куда-нибудь «Ласточки». Надо выбрать квартал, привлекательный для иностранцев… Площадь Республики — это захолустье… Название дома, конечно, переменить… Жюль склонялся к восточному стилю. «Назвать, например, „Касба“. Что скажешь, Дора, недурно, а?»

Идея принадлежала не ему. Да у них и капиталов не хватит. Сбережения?.. Дора отказалась рисковать своими сбережениями: «Спасибо, не желаю остаться без гроша». Она не сказала: «Оставить Пьера без гроша». Но в этом-то и была причина отказа. А вот ещё одна любопытная штука: Жюль не требовал, чтоб она поделилась с ним своими сбережениями, дала бы какую-то часть. Правда, он, вероятно, и сам прикопил малую толику.

Нет, у Жюля куда больше великодушия и щедрости, чем она думает. Он найдёт денег, пусть только Дора будет поуступчивее. Разумеется, люди, которые готовы дать взаймы, ставят свои условия… Жюль замялся, не решаясь сказать всё напрямик… «Политика…» — стонал больной. «Что он говорит?» — «Да так, подушку просит поправить…»

Ну, словом, нужен патент. Дора не хочет заниматься «Ласточками», да и «Касба» её не интересует… А зачем же делу останавливаться?.. Можно его передать людям, у которых нет своего патента… Пусть Дора не забывает: для переезда необходимо разрешение префектуры. А без тех, нужных людей, Бреси не станет хлопотать… Значит, надо продать патент…

— Ладно. За сколько?

Жюль не мог опомниться от удивления. Как всё просто!.. Он ждал криков, скандала, а тут нате вам: «За сколько?»

Значит, теперь вопрос о цене.

— Не будем вдаваться в подробности. Имеется определённое предложение, соглашайся, или они откажутся: пятьдесят бумажек, и ни гроша больше. Без поддержки Бреси патент ничего не стоит…

— Ну что ж, ладно… Кто покупает? Твой сенатор?

— Нет, то есть… На деле-то всё делается в согласии с ним… Мореро покупает.

— А-а!

— Мореро берёт, потому что он мне приятель… Другой не стал бы рисковать, пока нет разрешения из префектуры.

Итак, Дора согласилась на пятьдесят тысяч. Подумать только! Всю жизнь надрывалась ради этих пятидесяти тысяч. А ведь есть женщины, которые за одну ночь зарабатывают тысячу. Да, да, конечно, бывают… Но сейчас не об этом речь…

Раз основное решено, Жюль, натурально, напомнил о своих собственных интересах. Ведь он многое терял: дачу в Гарше, сбережения Доры. Одно из двух: или снова зажить вместе с Дорой, и тогда он поселится у неё на даче, или он должен устроиться самостоятельно, а тогда ему, в его годы, нужны деньжата… Дора хладнокровно спросила: «Сколько?»

— Я жадничать не стану. Оставляю тебе и твою лачугу и твою кубышку. Но из тех денег, которые ты нежданно-негаданно получишь за патент, благодаря мне (без меня у тебя ничего не выйдет), я хочу по справедливости получить свою долю.

— Сколько?

— Двадцать пять бумажек… По совести. Я бы мог потребовать больше, но прошу только половину — по совести…

Жюль вдруг расчувствовался и, пустив слезу, пояснил: ведь они расстаются, а ведь во всяком возрасте это что-нибудь да значит, хотя расстаются они без криков, без страданий, как светские люди. Ах, да чего там светские люди…

Двадцать пять тысяч франков? Дору это нисколько не взволновало. Но ведь у неё на руках Пьер, вон он лежит в постели… Сколько времени он ещё проживёт? Она подсчитала, сколько же у неё всего будет: вот эти деньги да ещё сбережения…

— Согласна, по рукам.

Они расстались лучшими в мире друзьями.

Интересно, кто из компаньонов надует остальных: Жюль, Бреси или Мореро?

XLVI

Эльвире больше не хочется жить, не хочется бродить по улицам Парижа, ей опротивели дансинги и файв-о-клоки в ресторанах, платья потеряли для неё всякую прелесть. Все мужчины внушают ей теперь отвращение: один похож на Иоганна Вернера, в другом есть что-то напоминающее Карла, а это ещё хуже; не так мерзко, зато жестоко, горько, мучительно, как палящая рана.