Петербургское действо
Шрифт:
Гребцы, налегая усердно на весла, молчали; всякій думалъ свою думу, сознавая, что ставитъ судьбу свою на карту….
Григорій Орловъ тоже, скорчившись и согнувшись на дв лодки, думалъ свою думу. Онъ думалъ о томъ, какъ много перемнъ совершилось за послднее время. Онъ вспоминалъ двадцать четвертое апрля, которое теперь на всю жизнь останется у него запечатлннымъ на сердц. Онъ почти не шутилъ, когда говорилъ старому ошк, что закажетъ мраморную доску, выржетъ на ней это число и будетъ поклоны класть.
«И для Фридриха — это число важное! Трактатъ мирный его сочиненія одобренъ…»
Затмъ,
«Это дйствительно заправила нашъ, думалъ Григорій Орловъ, и дйствительно я кладъ нашелъ. Только одно мучитъ душу. Ну, вдругъ, не побоясь угрозы нашей, одумается онъ, оробетъ, пойдетъ за прощеніемъ къ государю и въ доказательство раскаянія назоветъ всхъ по именамъ. И все дло пойдетъ прахомъ! И вс мы будемъ… Богъ всть гд!»
Долго думалъ объ этомъ Орловъ, припоминая малйшее слово, малйшее движеніе, даже оттнокъ голоса новаго члена кружка, самаго старшаго, самаго вліятельнаго…
Но вдругъ среди тьмы зажглись огоньки и фонари улицъ петербургскихъ. Среди темной ночи, какимъ-то зловщимъ, краснымъ свтомъ сверкаютъ эти огоньки. Въ аду, врно этакой вотъ, огонь неугасаемый. Лодка, сильно покачиваясь на волнахъ, быстро двигается по узкой темной рк.
«Какъ Нева узка! думаетъ онъ. А, говорятъ, самая широкая на свт. Куда! Висла и та шире гораздо».
Лодка все двигалась и, наконецъ, съ маху уперлась къ берегъ.
Григорій выходитъ съ братьями на берегъ и въ ту же минуту среди темноты нсколько военныхъ подходятъ съ нимъ.
— Вы — Орловы?
— Мы, говоритъ Алексй.
— Вы арестованы.
— За что? воскликнулъ тотъ.
— Тамъ узнаете… Идите.
Не прошло нсколькихъ мгновеній, какъ вс три брата и товарищи уже на гауптвахт. Они стоятъ передъ зеленымъ столомъ, за которымъ сидятъ Нарышкинъ и Гудовичъ, замнившіе тайную канцелярію.
Дло простое. Тепловъ всхъ выдалъ. Передъ Гудовичемъ лежитъ длинный списокъ, во глав котораго стоятъ имена трехъ братьевъ Орловыхъ.
Въ сосдней комнат слышенъ гулъ и шумъ; туда свозятъ всхъ арестованныхъ товарищей.
Григорій ясно слышитъ голосъ Шванвича, который божится и клянется всми святыми, что онъ никогда у господъ Орловыхъ не бывалъ, что онъ ихъ только бивалъ.
— Бывалъ! Бивалъ! восклицаетъ кто-то и хохочетъ весело.
И въ какомъ-то круговорот Григорій съ полусловъ и намековъ узнаетъ отъ Гудовича, что государыня арестована на время на Смольномъ двор. Не дале какъ завтра, она будетъ отвезена въ Шлиссельбургъ и заключена на вки.
Гудовичъ и Нарышкинъ начинаютъ подробный допросъ братьевъ, какъ главныхъ участниковъ. Григорій отвчаетъ истину, но братъ Алексй вдругъ хватаетъ его за руку.
— Гриша, нечего по пусту языкомъ болтать! восклицаетъ онъ. — Что тутъ сказывать, дло простое, они сами лучше насъ все знаютъ. Виноваты кругомъ, ну и руби головы! Дло такое, и святое и гршное, и правое и виноватое! Или панъ, или пропалъ. Та же чехарда! Не слъ на-конь, стань конь! Я больше ни слова! Хоть пытай, хоть на дыбу тяни!
И черезъ минуту Григорій уже въ отдльной каморк,
гд стоитъ только одна кровать, даже безъ матраца. Окошко ршетчатое. И въ это окно проливается слабый свтъ не то отъ фонаря, не то отъ луны. И въ этой каморк такъ же тихо, какъ въ гробу. Только мышь въ углу грызетъ гнилую доску. Да вдь и это, поди, въ гробу бываетъ; вдь есть земляныя мыши, которыя прокладываютъ дорожку къ зарытому покойнику.«Я всхъ погубилъ! Я этого Искаріота, хохлацкаго наперсника раздобылъ. И всхъ перебрали. Никто даже не останется цлъ, чтобы ему, по крайней мр, горло перерзать. A она? Что она? Проклинаетъ его!»
И подъ наплывомъ горя и отчаянія Григорій забылъ о каморк. Кто-то взялъ его за руку.
— Что? восклицаетъ онъ, вздрогнувъ.
— Иди!
Онъ послушно встаетъ и идетъ за какимъ-то преображенскимъ солдатомъ. Солдатъ оборачивается, это — Квасовъ.
— Ты какъ въ рядовые угодилъ?! восклицаетъ Григорій. — Ты вдь, лшій, у насъ не захотлъ быть. Такъ за что же тебя-то разжаловали?
Но Квасовъ не отвчаетъ, и только махнулъ рукой. Не зная самъ, какъ и когда прошелъ онъ длинный корридоръ, спустился по какой-то страшно крутой, будто винтовой лстниц. Григорій уже на улиц. На двор свжо, солнце еще не подымалось и онъ чувствуетъ, какъ озябла голова его безъ шапки. Безсознательно идетъ онъ за Квасовымъ, проходитъ крыльцо, какія-то ворота и сразу вступаетъ въ кучку телгъ.
И вс тутъ! Да, вс до единаго! Ни одного не позабылъ Тепловъ.
Гробовое молчаніе царитъ между ними, никто ни слова. Да и что тутъ говорить! Но одно только видитъ Григорій, чувствуетъ, и болью отдается оно у него на сердц. Онъ видитъ на всхъ лицахъ, читаетъ во всхъ взорахъ одно — укоръ!
— Ты Теплова привезъ! Ты насъ погубилъ! говорятъ вс эти мертво-блдныя лица и трепетные взоры. И онъ невольно опускаетъ глаза, закрываетъ лицо руками и не хочетъ даже знать, видть, что происходитъ кругомъ.
Его посадили на какую-то телгу; онъ боится открыть глаза, но чуетъ, что и вс садятся. Онъ двинулся, его везутъ, но онъ чувствуетъ, что не одинъ онъ детъ, всхъ везутъ, и братьевъ, и друзей! Неужели и мальчугана Владиміра не пожалли они? Чмъ онъ виноватъ? Тмъ, что родня! Какъ онъ держалъ его у себя на квартир? Зачмъ не отправилъ его къ брату Ивану въ Москву? A братъ Иванъ, и до него доберутся? Онъ чмъ виновенъ? Уже три года, какъ не видались они. Да что онъ? Что братья? Букашки, прахъ… Она! Она имъ погублена. Но куда жъ везутъ ихъ? И Григорій, открывъ глаза, вскрикнулъ и схватился за сердце.
Вереница телжекъ выхала на Адмиралтейскую площадь и здсь, гд такъ часто гулялъ онъ, здилъ верхомъ, здсь. гд еще вчера проходилъ, спша свидться… Здсь уже состряпали на скорую руку высокій помостъ, столбы и плаху…
Какъ часто слыхалъ онъ въ дтств разсказы отца и матери, разсказы мамушекъ, разсказы Агаона о Бироновскихъ казняхъ, и вотъ вдругъ его чередъ! И какъ скоро, просто, незамтно привела его сюда судьба и толкаетъ на плаху…
— Не срамись, Гриша! слышитъ онъ рядомъ съ другой телжки. — Баба ты, или офицеръ? Умирать, такъ умирать! Нешто мы не виноваты?! Повернись дло вправо — были бы герои, повернулось влво — и преступники!