Письма осени

— Рубинчик! — плачет она и тут же хохочет, и опять плачет и вскрикивает: — Да это же ты сам, Рубинчик… Ой, дурачок, дурачок мохнатенький! — И катается по ковру, разметав красные полы халата, выгибаясь телом от неудержимого хохота, уже вся вылупившись плечами, ногами, грудью из красного кокона халата, удерживаемого только пояском на талии.

Он ошарашенно смотрит на фотографию, не желая верить. И тут происходит какой-то дьявольский фокус — он узнает себя! Да, конечно же, это он! Рубашка его, вот завиток над ухом, и главное — ухо! Ухо! С родовым выгибом посередине и чуть сплюснутой мочкой. И скула тоже его! Да что же это такое?.. Господи, за что ты так жестоко испытываешь человеков?

Он садится на ковер, и она, припав к нему, опустошенному, окаменевшему, заливая слезами его пиджак, то хохочет, то ревет в голос, по-бабьи причитая. Он обнимает ее за плечи, тычется лицом в ее голое плечо, матовая пухлость которого перечеркнута атласной бретелькой, в рассыпавшееся море ее волос, и ему самому хочется выть в голос от запутанности этого жестокого мира, где можно возненавидеть самого себя. Он мычит от невыносимой душевной боли, прячет лицо в ее волосы, а она, все еще вскрикивая и заикаясь от смеха, рассказывает ему, как вчера ей взбрело заснять их обоих за этим самым делом, тайком, потому что он же сам не любит такие вещи снимать, пуританин, ну она и поставила аппарат на автоспуск, и телевизор включенный был, чтоб не слышно было щелчка. Сюрприз ему сделать хотела. Но всего-то и получился один снимочек, да и то неудачный. И неужели он себя не узнал? Неужели так ревнует? До такой степени? Ах, Рубинчик!

И вот так, заливаясь слезами и хохоча, она стаскивает с него пиджак, расстегивает рубашку, непрерывно чмокая мокрыми губами, и Фотограф рыдает, дрожащими пальцами развязывая узел на ее пояске и прижимая к себе вздрагивающее, родное, пышущее от нервного возбуждения, верное тело…

…— Егерь — романтик, а я не люблю романтиков. Он хочет быть легендой, вся его конспирация — туфта.

Папаша опрокинул в рот рюмку коньяку, причмокнул губами, подцепил с блюдца грибок, придирчиво осмотрел его и зажевал довольно жмурясь; старик любил хорошо поесть. По лицу его прокатилась гримаса довольства, чуть смешанного с досадой, — ему недавно сделали челюсть, не привыкнув еще к ней как следует, Папаша чуть прилязгивал, и тогда на лице его появлялось обиженное выражение.

— И притом он связался с наркотиками! — продолжал он, промокнув губы салфеткой и кивком головы дав знать официантке, что пора нести кофе. — Может быть, это и глупо, но я всегда был против такого промысла. Против того, чтобы превращать чужие пороки в источник дохода. Продукты, вещи — пусть! В конце концов, почему бы не оказать услугу человеку, который имеет деньги, любит тратить их и получает от этого удовольствие. Но только не конопля, не таблетки. Все это дикость, варварство!.. Да, мне говорили, что ты опять начал колоться, — это правда?

Китаец хмуро молчал, положив руки на скатерть. Сидели в пустом банкетном зале за длинным столом, при зашторенных окнах, из-за закрытых тяжелых дверей под мореный дуб доносило из зала музыку и гул голосов. Официантка принесла на подносе чашку кофе, убрала тарелки, смахнула со скатерти крошки. Папаша достал из внутреннего кармана пиджака потрепанный кожаный бумажник, порылся в нем и протянул официантке двадцатипятирублевку.

— Да что вы, Сергей Николаевич! — сказала она.

— На шпильки! — осклабился Папаша и, потрепав ее по спине, легонько шлепнул чуть ниже.

— Ах ну, Сергей Николаевич! — она с улыбкой убрала с бедра старческую морщинистую руку и пошла к двери, заученно вихляя бедрами.

— Передай Сонечке, я жду! — крикнул вслед Папаша.

Китаец поднял глаза. Бодренький, румяный старичок сидел перед ним, навалившись на край стола животом. Выцветшие глазки Папаши казались совсем детскими, восторженными до глупости. Бумажник у него был потертый, и костюм мятый, и на спинке стула висела простенькая трость, и лежала на скатерти, чуть в стороне, летняя шляпа с засаленными полями. Встреть такого в толпе на улице — пройдешь и не заметишь, старик как старик: морщинистый, одышливый, с остатками седых волос, зачесанных на розовую потеющую лысину, И не подумаешь даже, что вот этот старик может легко и просто выкинуть понравившейся девушке двести-триста рублей. А то и больше. Ровно столько, чтобы она забыла стыд. Ой как-то очень точно определяет цену каждому человеку, а может быть, не цену, а границу стыда, присущую каждому. Этот престарелый часовой мастер прекрасно разбирался в ближних. Он редко появлялся на людях — раза два-три в месяц, не чаще, но везде был своим человеком, для него не было закрытых дверей. Казалось даже, что закрытые двери как раз и существуют для таких, как Папаша, — чтобы они могли отдохнуть от бестолковой человеческой толкотни и неразберихи под их надежным прикрытием.

Папаша выпил двести граммов коньячку под икорку и груздочки, съел порцию отварной калужатины с тертым хреном (которой не было, да и не могло быть ни в каком меню), салат из щупалец кальмара для тонуса и сейчас, прихлебывая кофе, блаженствовал. Глаза его чуть замаслились, — под хмелем старик становился сентиментален, его тянуло на резонерство, на длинные необязательные рассуждения, и все это приходилось терпеть: Папаша был очень полезным человеком. Он легко давал деньги в долг, всегда под проценты, и не торопил с возвратом. Надо было только прийти с повинной и покаяться: «Сергей Николаевич, подождите с месяцок, ей-богу, отдам!» И старик утомленно кивал, как бы говоря: ну что с вас, нищих, взять, уж так и быть, пострадаю за свою доброту. Вот так он кивал раза два, а потом говорил:

— Вот что, сынок, я, так и быть, подожду еще, но за это ты мне отработаешь. Не бойся, работа несложная, надо отнести вот это одному человеку…

И вытаскивал из саквояжа, с которым не расставался, сверток или пакет. Должник бежал, не чуя ног, радуясь Папашиной сговорчивости, а Папаша, опять покивав, говорил:

— Вот что, сынок, с этим делом ты справился, а теперь я тебе дам другое поручение. Надо съездить в один город, кое-что забрать у тех людей, которых я тебе укажу, и доставить в одно место. Адрес я тебе дам. Работа бесплатная, в счет долга.

«Негров» у Папаши было всегда несколько, и они постоянно менялись. Это удобно: никто не знал всех связей Папаши, — так, случайные дела то в Прибалтике, то во Владивостоке, то на Сахалине. Папашины ли то были дела или за ним еще кто-то стоял — этого не знал никто. Иногда он вдруг мог простить долг, но никогда не прощал обмана. Китаец знал о том, что бывает с такими обманщиками.

Три года назад один музыкант, кабацкий лабух, взял у Папаши в долг «штуку» под двадцать процентов годовых. Как все считали, это было вполне по-божески. Но музыкант повел себя вызывающе: он не только не стал отдавать деньги, но еще и смеялся над Папашей, — так, мол, ему и надо, ростовщику поганому, тут ему не дикий Запад, чтоб кровь из людей сосать… Но однажды вечером, возвращаясь с работы, музыкант нарвался на каких-то парней, которые отделали его так, что он угодил на месяц в больницу. Потом его уволили с работы. Долг он все-таки вернул и срочно уехал: как видно, здорово его напугали.

…Опять вошла официантка, впустив в открытые двери ресторанный шум, цветное миганье светомузыки и грохот оркестра. Она присела у стола в углу, что-то отыскивая в нижнем ящике. Темная юбка натянулась на бедре, обрисовывая изгиб стройной ноги, и глаза Папаши замаслились.

— Что ж делать, Игорь! — сказал он, перехватив насмешливый взгляд Китайца и со вздохом закатывая глаза. — Наверно, это скверно, это нехорошо, но что делать? Молодому это, конечно, кажется смешным — покупать себе женщину. Эх, если бы мне скинуть лет двадцать, что бы я не дал за это! — Он отхлебнул кофе и, сморщившись, задвигал зубами, отыскивая им место. — Когда мне было столько, сколько сейчас тебе, я был полным девственником. Такие тогда были нравы. Сейчас в это трудно поверить, но было. Ходить по улице в обнимку, как нынешние молодые, — да что ты, позор! А сейчас? Шестнадцатилетние девчонки ведут себя как последние шлюхи. Куда мы катимся? Ты думаешь, я лицемер? Нисколько. Просто меня иной раз оторопь берет. Да, я старик, я сластолюбив, но разве я кого-то вынуждаю быть со мной? Я люблю их как произведения искусства, я плачу им за то, чтобы они хоть ненадолго закрыли глазки на мою старость и дали почувствовать себя молодым. Мне не надо многого. Пусть это будет сострадание, пусть скажет мне ласково: «Папаша», — и все, и ничего больше, никакого разврата. Но я вижу в их глазах жадность, ты понимаешь? И это ужасает меня. Деньги, деньги, деньги! Я и так хочу малого, а сталкиваюсь с холодным расчетом — одна ночь со стариком, зато потом месяц гуляй в ресторане! Это ужасно, поверь, это просто ужасно…

Глаза Папаши затуманились, он откинулся на спинку стула, сплел на животе толстые пальцы.

Китаец молчал, спичкой вычерчивая узоры на бумажной салфетке. В кейсе под столом лежали деньги, он был должен Папаше пару сотен, ради этого и пришел сюда, загодя, с вечера, созвонившись, а кроме того, он хотел прощупать Папашу на тот случай, если действительно придется уходить на дно. Связи старика, как он догадывался по намекам и слухам, такую возможность давали. Но тогда придется идти в кабалу, и первому начинать разговор не стоило, надо было ждать, когда старик наговорится, поругает как следует современную молодежь. Он и впрямь был одинок, этот престарелый делец, и может быть поэтому на него время от времени находили приступы альтруизма. Но было и еще одно обстоятельство, заставлявшее терпеть эти скучные проповеди и душевные излияния. Четыре года назад Папаша Китайца спас. Помог сойти с иглы. Китаец тогда крепко «подсел», так крепко, что забросил все дела и, был уже на грани того, чтобы караулить в подворотнях ночных прохожих. Денег не было. И тогда ему дали телефон Папаши. Чем-то он старику приглянулся. Китайцу (он понял это позже) с Папашей крупно повезло: старик не давал деньги наркоманам ни под какие проценты, по его мнению, это было все равно, что швырять их на ветер. Китайцу он денег дал и одновременно дал поручение. Обычное свое поручение: отнести то-то туда-то и тому-то. Китаец поручение выполнил и ушел на два дня в туман, в тот же день добыв «ханки». Когда Папаша разыскал его, Китайца ломало так, что он выл и грыз подушку. Папаша привел ему врача. Это был Папашин врач, очевидно, здорово ему обязанный, потому что в те времена еще и слуху не было об анонимном лечении, наркоманов сажали безжалостно, и человек этот отчаянно рисковал. Врач приходил утром и вечером и колол Китайца импортным заменителем… В общем, если бы не старик, Китаец бы просто загнулся. Папаша любил время от времени делать добрые дела, как будто даже и себе в убыток.