Письма осени

«А ну-ка еще раз. Хотя, сколько ни считай, больше не станет. Н-да…» — Скоров еще раз перебрал на ладони бумажки и мелочь, исподлобья поглядывая на прохожих. По тротуарам катил сплошной человеческий поток, хлопали двери магазинов, цокали каблучки, хлопали дверцы машин. Он стоял у киоска «Союзпечати» и все считал, уже в третий раз, — просто не верилось, что столько истратил, а ведь ни черта же не купил! Н-да… Почти червонец из двух оставшихся до получки. Так, ладно, в авоське курица, если только можно назвать курицей это заморенное общипанное существо с синими веками, дряблой шеей и собачьими когтями, — скорее ворона, а не курица. Будет птичий супчик Алешке, пацан что-то прихворнул после передряг с родной мамашей. Птичий супчик с рисом, зеленью, хорошо хоть картошка еще есть… Так, помидоры, огурцы — тоже Алешке, нужны витамины. И сметана. Так. Немного творога — это полезно по всем статьям. Сок. Кусок кооперативного окорока (вот это зря, надо было уж за колбасой отстоять). Что еще? Ага, чай. Ну, это себе, без чая никак. Сигареты… Пирожных пара. Хлеб. Кажется, все.

Ч-ч-черт, как летят деньги! А ведь хотел отложить рублей двадцать, Алешка растет, в старое пальто, наверно, не влезет. Значит, надо брать для уборки еще один участок или хотя бы половину. Не дай бог снежной зимы… Аминь! Придется подтянуть поясок, правда, под пояском негусто. Ну ничего, побольше вермишели, круп, маргарин стоит копейки. Главное, чтоб у Алешки были витамины, белки, чего там еще? А когда утрясется, можно будет водить его в садик, там знают, как кормить и чем. А пока нельзя, пока — месяца два, пожалуй, — никаких садиков. Потому что она его украдет, судись потом. Хорошо еще догадался закрыть дверь на второй замок, а ключ от второго она не взяла. А то хоть на работу не выходи. Но Алешки ей не видать! Нет уж, к черту!

Он все поглядывал исподлобья на прохожих, перебирая деньги на ладони. Пацан спрашивает, где мама. Мама в командировке, где ж ей быть. В сексуальной… Он поморщился, как от зубной боли. Н-да… Мама решила поправить жизнь. Мама решила бросить папу и уйти к другому дяде, но об этом тебе, сынок, знать ни к чему. И все-таки жаль. Не ее, стерву. Жаль, что некому уметь то, что умеет женщина. Когда в доме пятилетний пацан, в доме нужна женщина. Стирать, варить, гладить, следить за бельем, смазывать йодом царапины, ссадины, причесывать, следить за желудком, — о господи, какая, кажется, чепуха! — вовремя уметь спросить, болит ли голова. Значит, надо самому учиться. Вот у Алешки температура. С чего? То ли носки ему не сменил сразу после вчерашнего дождя, то ли окно неплотно прикрыл и просквозило? Но что бы там ни было, Алешки ей не видать! И главное — никакой инициативы. Все молчком. Сама ушла, сама пусть и заявление на развод подает. Дойдет до суда — Алешку увезти к матери, спрятать на полгодика. Хотя, может, она еще вернется. Маловероятно, но чем черт не шутит. И тогда придется ее принять. И жить так, как жили все это время, — врозь в одной квартире, ради сына. А если нет — тогда за Алешку придется повоевать. Главное, чтоб не выкрали, потом не отберешь. Что они еще могут предпринять? Что ей может насоветовать мамаша? У-у-у! Ведь прожженная же баба, тридцать лет в торговле, кооператив, дача, машина; вечно пьяненький тесть, отставник, считай, на ее иждивении, и ни одна ревизия ее не поймала! Но вот что они предпримут? Диссидентом его уже не объявишь, время не то. А годика четыре назад как бы грозно звучало: «Он исповедует чуждые нашему обществу взгляды и дурно влияет на ребенка!» Нет, теперь это не пройдет.

Еще есть способ. Да, классический. Объявить сумасшедшим. Шизофреником. И если умно подойти, будет чем обосновать… Он все перебирал деньги на ладони, уже сбившись со счета, занятый своими мыслями, а спохватившись, чертыхнулся и опять стал перебирать монеты, монет надавали на сдачу — целую горсть!.. Да, будет чем обосновать. Тут ведь с какой стороны взглянуть. Можно так — неуживчив, неуравновешен, ушел из института (о причинах можно промолчать, сейчас они роли не играют), работает дворником, что-то пишет в тетрадях (какую-то бредятину), с женой не спит. Да, можно еще навыдумывать разных странностей или подсунуть врачу тетрадку с этими письмами Алешке. А врачи ведь — тоже люди. Им тоже жаль бедную мать. Дворник, занимающийся какой-то гнилой философией, — фигура подозрительная, да и зарабатывает мало, будет ли ребенок счастлив с таким отцом? Вот и готов диагноз — какая-нибудь мания. Дворник-философ! Письма пишет! Сыну! Пятилетнему! Который едва-едва начал читать! Ах, бедная мать! Ее мучит здоровая сексуальная жажда. Она жаждет нормальной жизни с нормальным жеребцом, жаждет иметь нормальную квартиру, тратить деньги, сплетничать с подругами по телефону. У нее здоровые, нормальные запросы. А может ли дворник, даже с высшим образованием, удовлетворить нормальную женщину? Да никогда! А для полноты своего коровьего счастья она хочет иметь под рукой сына, чтобы быть еще любимой мамой. Ведь если лишить ее этого, у нее может развиться невроз! Если человеческие желания остаются неудовлетворенными, — это же благодатная почва для неврозов. Какой ужас! И ставить ее перед выбором — безнравственно. Потому что она — женщина. Слабая, мягкая по натуре (а по правде — просто сластолюбивая, избалованная дура. Лживая. Честолюбивая. Лавочники во втором поколении жаждут респектабельности).

Но самое скверное, что она по-своему права. Вот в том-то и дело. У нее свои запросы. Простые, понятные. И ничего ей не объяснишь, уже поздно. Это — порода. Просто удивительно, как это когда-то юное смешливое существо на глазах превратилось в расчетливую хищницу. И для Алешки хочет того же, стерва! Но этот номер не пройдет. Когда смотришь на детей, играющих в песочнице, просто не верится, что на свете существует какое-то зло. Но ведь откуда-то же они все берутся — садисты, палачи, патологические лжецы, для которых вранье стало формой самосохранения. Отдай им Алешку — и вкупе со своей мамашей они научат его, что жизнь — это большой магазин, где в длинных очередях стоят дураки, а умные идут прямиком к черному ходу. Они его научат правилам купли-продажи, где товаром может стать все: тело, ум, честь, совесть, лишь бы платили. Это мимикрирующее зверье, плодящееся в своих тайных норах, всегда точно умеет выбрать окраску. Есть ли на свете большая патриотка, чем родная мать бывшей жены? Да уж такую поискать. Но строить для такой царство божие — это все равно что строить дворец для волка, чтоб было где кости глодать с комфортом…

Ну, это ладно… Ладно. Главное — как летят деньги, черт знает на что и неизвестно куда, как палые листья, их не догонишь. А ведь Алешке еще надо купить ботинки…

Сверху вдруг замельтешила налетающая тень, близкий шорох крыльев. Он вздрогнул, уронив монетку с ладони, вскинул голову и увидел голубя, который завис над ним, трепеща крыльями и что-то высматривая бусинками глаз, казавшимися безжизненно-тупыми, как у куклы, — он сам себя увидел в этих птичьих глазах. Монетка зазвенела, подпрыгивая на асфальте под мельтешащей тенью птицы. В сквозящих ветвях карагачей стояло небо и окна домов на той стороне улицы еще рдели прогорающими кострами, а в слуховых окнах уже была глубокая тьма, длинные тени сползали по закопченным фасадам зданий и тянулись через улицу. Все текла и текла толпа, отражаясь в стеклах витрин, а над высотным зданием за рестораном «Уссури» над шпилем антенны вдруг кроваво вспыхнуло разлетающееся белое облачко, длинный закатный луч лазером ударил в него, и с крыши соседнего здания с шорохом сорвалась стая голубей, покрывая рябью воздух над покачивающимися проводами, по которым, высекая синюю искру, пролетели «усы» промчавшегося троллейбуса, пронесшего в своей застекленной утробе фигуры людей — и зеркальное отражение улицы в окнах.

Голубь все висел, взмахивая крыльями в непостижимом упорстве, то ли высматривая что-то у него под ногами, то ли просто не решаясь сесть, и вдруг, косо развернувшись, взмыл выше троллейбусных столбов и канул в паутине проводов и налезающих друг на друга фасадов и крыш, на которых, будто норы, чернели слуховые окна с выломанными решетками.

«Напугал! — подумал он с усмешкой, нагибаясь за медяком. — Прямо не голубь, а стервятник!» Он подхватил авоську, ссыпал в карман мелочь и быстро зашагал, лавируя в толпе, исподлобья поглядывая по сторонам, перебрасывая авоську с руки в руку и все еще посмеиваясь над собой, — надо же, птицы испугался. Он знал, что напомнил ему вдруг зависший над головой голубь, и сейчас над этим уже можно было пошутить, посмеяться.

Шесть, а может, даже пять лет назад он, Николай Скоров, еще не подозревал, что когда-то будет работать дворником, писать философские письма сыну и считать на ладони медяки, ломая голову, как дотянуть до получки. Пожалуй, жизнь поначалу складывалась даже чересчур легко. Семнадцатилетним мальчишкой приехав в Хабаровск после школы, имея при себе чемоданчик с одежонкой, аттестат и золотую медаль, он легко стал студентом, легко учился и по окончании института был оставлен в аспирантуре. Преподавал, женился на юной студенточке торгового техникума, стройненькой, простенькой и чуть капризной, что ему поначалу даже нравилось, — целый год в каком-то пряном цветочном тумане. Потом родился сын. Вот тогда-то и началось. Хотя, пожалуй, даже раньше, — когда он, историк по специальности, выбрал темой для диссертации тридцатые годы — некоторые проблемы колхозного строительства в деревне, как-то так это называлось, наукообразно и вполне пристойно. Солидных монографий по сему вопросу вполне хватало, схема была неоднократно апробирована и пересмотру не подлежала, но ему хотелось блеснуть, оживить материал живыми свидетельствами. Он добился пропуска в краевой архив. Его допустили только к газетам. Но и того, что в газетах, было достаточно, чтобы понять: о многом ученые мужи молчат. Молчат о таком, о чем и думать было страшно. Больше всего его поразил случайно мелькнувший факт: в системе ГУЛАГа, оказывается, тоже были свои колхозы, где работали заключенные, обеспечивая продуктами громадное лагерное строительство, стройки Комсомольска и Советской Гавани. Скупые строчки о «перегибах» терялись в громогласных сводках побед и описаниях трудового энтузиазма.

Был еще один архив, где можно было узнать все, — цифры, факты, но он знал, что туда ему не пробиться… И он поехал по деревням. Искал стариков, расспрашивал их, поил водкой и узнавал такое, чего лучше бы не знать вовсе.

«Митька з поля йихав на тракторе да зацепив перила, будь они неладны! Так он же хлопец був, молодой, симнадцать рокив. А мужиков никого нема — кого взяли, кто збиг от гриха. Шо ж… Ночью слышим — машина иде, а мы не спим, ждем, каждую ночь брали… Стучат. Мы в вой. Говорит — будете кричать, подпалю вашу хату! А нас же в ней, як кур. Взяли Митьку. В шейсятом роке прийшла писулька, що незаконно репрессированный. А хто ж тогда знав — що незаконно? Они ж приходят, стучат, а мы уси булы неграмотни, хто зна, законно оно, незаконно. Пропав Митька».

«…В камере стояли, как пальцы, один к одному, сидели по очереди. Два дня вот так стояли. Не ели. Да и понятно, тюрьма полна — где ж на всех набрать? Да и какая еда, когда стреляют во дворе. Мотор заведут, а потом из винтовок — бах, бах, бах! Но это, видать, важных каких-то. Их и били. На допрос ведут, с допроса, слышишь, — волокут. Ну, посоветовались между собой и решили — будем сознаваться, может, послабление за это будет какое, а тут все пропадем. Ну и сознались. Один, правда, был — Ерохин, покалеченный, партийный, — все в грудь бил и кричал, что ошибка. Так его на допросе, говорят, табуреткой убили. А нас всех по лагерям — кого за шпионаж на Японию, кого за вредительство, кто как подписал. Они ж, было — забывали, за что взяли, народу-то много, в бумагах, видать, путаница, вот и выдумывали себе сами, кто во что горазд. Федор Глухой, мой сосед, — тот все не знал, как ему сочинить. Ну, ему говорят, скажи, мол, — лампочку в клубе разбил во время собрания. Шутили еще… Он так и сказал. Ну и припаяли Федору не вредительство, а терроризм. Десять лет лагерей, ссылка, поражение в правах. Вот так. А мог бы за вредителя сойти, — глядишь, режим бы легче был, да туповат был мужик».

«…В бараке вот так нары, а вот так — проход. Да широкий, хоть на машине езди. Я еще интересуюсь — зачем такой? Они говорят: мол, как тебя самого повезут, тогда узнаешь. И правда — узнал. Зима началась, — так после ночи заезжают в тот проход на телеге, и пока телега из конца в конец пройдет, так полна с верхом. Мерли тогда много».

…Потом, когда завертелось то склочное и непонятное дело, в бреду, в ночных кошмарах он видел их лица — лица мужиков и баб, полуграмотных, полуголодных, которые даже понять не умели, за что их берут или за что заставляют подневольно работать, за одни палочки трудодней, обрекая на смерть детей и стариков. Понимали ли они по-настоящему, что творилось, или считали это чем-то вроде стихийного бедствия, наказания господня за грехи? Ведь он и сам не мог понять — зачем, для чего, почему! Выходила не диссертация, а какая-то кошмарная повесть, написанная сумасшедшим. Он боялся делать выводы даже для себя. Потому что дело было не просто в методах. Дело было в другом, в том — во что можно превратить человека за короткий исторический срок, в том — как легко, оказывается, можно отбросить все человеческое как ненужную шелуху во имя абстрактной цели. Даже не верилось, что все это творилось именем этой цели, — казалось, просто вся страна сошла с ума, горячо приветствуя массовые убийства.