Письма осени

— Да вы прямо философ, Сергей Николаевич! — усмехнулся Китаец.

— Я не философ, — сказал старик, утирая платком раскрасневшееся от коньяка лицо и вспотевшую лысину. — Просто я старый, битый жизнью человек, и для меня человеческая нужда, если только она не порочна, всегда казалась вещью естественной, да и не один я так считаю. Пока живешь — живи! В конце концов, жизнь так коротка, что просто глупо проводить ее на сухом пайке.

— Это что же, — значит, помогать каждому, кто хочет пожить?

— Ну уж нет! — Папаша затряс головой и застучал пальцем по столу, будто вколачивая слова. — Помогать тому, кто достоин. Тому, кто заслужил. И, само собой, не даром. Бесплатного вообще ничего нет. За все приходится платить. Тому, кто много отдает, надо и платить много, но, опять-таки повторю, платить так, чтобы не вызывать чужой зависти.

— Это что же получается — система в системе?

— Да, да! — закивал старик. — Именно так, может быть, — временно, но этим надо пользоваться. И ведь не я это придумал, ты заметь. Без меня придумали все эти спецраспределители, спецсанатории. Меня осенило в молодости, когда я попал — случайно, знаешь, — в буфет одной о-о-о-очень солидной организации! Представляешь, чего там только не было, на том прилавке. И я тогда подумал, — а почему бы ее не расширить, эту систему, да и если ты заметил, она распространилась сама, без чьего-либо участия, нужно только умело управлять ею, вот и все!

— Ну, а какую бы вы мне роль предложили в этой самой системе? — напрямик спросил Китаец, глядя Папаше в глаза.

Старик посмотрел в упор, будто насквозь, потом отвел глаза.

— Я давно ждал, что ты меня спросишь об этом, — медленно сказал он. — Давно бы пора тебе за ум взяться…

— Ну так что же?

— Ну что тебе сказать, Игорь… За тобой шлейф — этот Егерь. Тебе еще надо пройти карантин с годок, так что, сам понимаешь, ничего приличного на первое время.

— А что же конкретно? Вот, допустим, я и впрямь решил к вам прийти…

— Ко мне? Да что ты, Игорь! Я маленький человек, я ничего не знаю, я стар и давно отошел от всех дел. Разве что знаю некоторых людей, которые могли бы тебе помочь. Но для начала тебе надо бросить это твое увлечение — этот гашиш или что там…

«Старая лиса, — холодно подумал Китаец, — зря я его спросил. Это же старый принцип торгашей — никогда не называть цену первым».

— Вот если бы ты начал следить за своим здоровьем, — вздохнул Папаша, — если б взялся за ум…

— Ну, а если меня просто припечет, вы мне поможете?

Старик внимательно глянул, будто что-то прикидывая.

— Есть люди, — сказал он медленно, — которые готовы платить вот таким парням, как ты, за некоторые услуги.

— Разве я похож на голубого? — усмехнулся Китаец.

— Да что ты, да ведь я не о том! — Папаша раздраженно скомкал салфетку. — Как такая пакость вообще могла прийти тебе в голову! Услуги как услуги, вполне деловые. Ну, может, припугнуть кое-кого… — Он опять глянул из-под бровей и спрятал глаза.

«Ну да. Попугать, припугнуть. Разбить окно. Проколоть шины у автомобиля». Китаец усмехнулся.

— И сколько бы я, скажем, имел на этом?

— Ну, для начала сотню в неделю — это максимум, но ведь для такого бугая как ты это и не работа, а так — забава.

— Ну, а гарантии?

— А кто их вообще может дать?

— Но ведь вы говорите о надежном деле. Какое же оно надежное, если нет никаких гарантий?

— Резонно! — В голубеньких глазках Папаши всплыло насмешливое, живое удивление. — Если намерения твои серьезны, об этом будет особый разговор. В другом месте и в другое время. Но тебе придется расстаться со своим анархизмом, — я ведь знаю, ты не любишь дисциплины, а я привык иметь дело исключительно с дисциплинированными людьми. Исполнитель — это исполнитель, право знать что-то лишнее он должен доказать примерным послушанием. Есть вещи, которые, быть может, покажутся тебе неприятными, но тебе придется делать их, и обратного хода у тебя уже не будет.

«Это уж точно! — вдруг подумал Китаец с неожиданной злостью, хмуро, уводя глаза от внимательного Папашиного взгляда. — От вас уже точно никуда не денешься, это не милиция».

— А тебя, видно, допекло, а, сынок? — услышал он дребезжащий и вкрадчивый старческий голос. — Это не беда. Один только совет — держись подальше от Егеря.

«Знает или нет? — Китаец рассматривал ногти, мучительно морщась. — А если знает? Сказать ему, что ли?.. Нет. Вильнет, уйдет, старый пес. Он ведь и впрямь считает, что я пойду к нему в «шестерки». Пусть считает. Мало ли что. Но почему он о Егере так говорил? Что они хотят с ним сделать? Может, сдадут его втихую, наведут милицию? Или… Наверно, они что-то затевают во Владивостоке. Егерь тут практически один. Сколько с ним человек? Четверо-пятеро, не больше, пусть даже у них и оружие есть, так не пулемет же! А Егерь, и правда, дурак. Носит с собой кастет. Да и ребята его. При таком раскладе, конечно, гораздо выгодней вывести на него сыщиков. Вот оно и сходится все один к одному, недаром целый день такое хреновое предчувствие. Волки. Суки. Ни туда ни сюда. Куда ни кинь — везде клин. Что там, что там. С одной стороны милиция, с другой — Папаша. И никуда не денешься. Прямо как стена какая-то… Ну, да прорвемся. В стену лбом. Или лоб или стена. Плевать».

Прицокивая каблучками, вбежала Сонечка. В форменной юбке, в белой блузке с кружевами на полудетской груди. Светлые кудряшки подпрыгивали на ходу на лукавых глазках. Старик замаслился, притянул ее к себе, что-то зашептал на ухо, доставая из кармана сафьяновую коробочку. Сонечка посмеивалась, поглядывая на Китайца исподтишка. Папаша открыл коробочку — сережки. Сонечка заахала, чмокнула его в морщинистую щеку. Папаша совсем разомлел, забыл даже о зубах, щелкал ими, как крокодил, и что-то Сонечке нашептывал. Та посматривала на Китайца, посматривала, а потом вдруг подмигнула.

«Ну и стерва! — удивленно подумал он, угрюмо, исподлобья глядя на разомлевшего Папашу и вьющуюся вокруг него Сонечку. — А Папаша и впрямь думает, что все может купить, вроде этой вот шлюшки. Ну, посмотрим! Посмотрим. Старый пес. Старый блудливый пес. Таких надо брать в оборот. Под дуло. Чтоб не пикнул. Удивительно, как они до сих пор не договорились, ведь что те, что эти — одна масть. Вот всех и надо давить. Разом. И этих, и тех!»

Он все смотрел на воркующего Папашу, завороженный пришедшей вдруг мыслью…

…Ой-ей-ей! Бегемот, Бегемотик! Кто сказал, что если под зад пнули, то уж челюсть наверняка цела останется? С чего это ты всегда думаешь, что хуже не будет? Нет, дружище, жизнь богаче и разнообразнее нашего представления о ней. И никогда не угадать, что она сулит, даже если носишь имя одного из демонов ада, воспетого Рембо в поэтическом бреду «Пьяного корабля». После такого вот денька можно с полным правом требовать для себя пенсию по душевной, так сказать, инвалидности. Ведь после всех передряг потащили тебя по людям и вынудили, можно сказать, канать под придурка — опять трясти колокольцами и всем доказывать, что ты интересный человек, проповедовать про душу на голодный, даже не просто голодный, а, похоже, окончательно ссохшийся желудок. Ну, за все это шаманство, спасибо, хоть чаем напоили, по три стакана в трех разных местах. В брюхе хоть лягушек разводи. А что делать? Сам же залез в шкуру «интересного человека», вот и пришлось отрабатывать сначала в одной общаге, потом в другой, потом уже у кого-то на квартире, так что под конец этих хождений, разговоров и женских визгов впору лечь, закрыть глаза и вытянуть ноги. Но и это, как оказалось, — не конец. Нет, не конец, и ты сразу, с ходу смекаешь это, идя за своей спутницей к подъезду девятиэтажного дома со стеклянным кубиком огромных дверей, за которыми видится залитая светом плоскость с вьющимися растениями в кадках и нечто похожее на киоск, где скучает очкастая пожилая дама, — привратница не привратница, нечто такое, что в наши демократические времена именуется просто в а х т о й.

И твоя фея в своих бальных туфельках, с разлетевшимися светлыми волосами, решительно выставив юную грудь голубки, тащит тебя к этому сияющему подъезду промеж газонов, выстриженных на манер солдатских голов, и фонари таращатся сверху белыми и пустыми глазами часовых. Она тебя тащит, а ты невольно замедляешь шаг, сопоставляя все это, — ограду вокруг всего дома и двора, выметенные аккуратные тротуары, задираешь голову на просторные лоджии, на окна в штампованных металлических переплетах, стекла в которых отливают какой-то пуленепробиваемой синью. Маммита миа!.. Похоже, влип. Откуда они, вот такие дома, в этом мире обшарпанных пятиэтажек, этих бараков двадцать первого столетия? И главное — кто в них живет? Но разве же ты не знаешь, кто в них живет, в таких домах, — а, Бегемот? Ведь знаешь, хорошо знаешь, поскольку ты столичный парень и не раз ходил по Малой Бронной или, например, по улице Щусева, а там эти дома не прячутся, они свободно высятся над ветхими мемориальными строениями, из подворотен которых до сих пор тянет не то достоевщиной, не то вечной стиркой. Они стоят открыто и гордо несут на своих фасадах из светлого кирпича мемориальные таблички, они выпячивают свою кирпичную грудь, украшенную медалями этих табличек, и похожи на генералов домостроения. И, как любые генералы, они умеют организовать вокруг себя свою особую, генеральскую жизнь. В магазинах по соседству с такими домами всегда больше, чем в обычных, выбор товаров, и продавщицы в этих магазинах никогда не хамят. Вокруг них всегда чисто, тихо. Да, эти дома наглядно демонстрируют, как оно будет там, в светлом будущем, и, чтобы никто из невоспитанных современников не занес в это будущее грязи, они слегка огорожены заборчиками из демократичного дюраля. А за заборчиками — голубые елочки.