Подвиг

Нсколько мгновенiй въ зал стояла тишина. Потомъ она стала прерываться отдльными возгласами.

— Если бы это говорилъ кто нибудь другой… какой нибудь провокаторъ, прiзжiй изъ совтчины агентъ чрезвычайки, а то — Стасскiй… Стасскiй!..

— Первый умъ Россiи… Соцiалистъ въ прошломъ.

— Какой онъ тамъ соцiалистъ. Никогда ни въ какой партiи не былъ. Типичный Русскiй анархистъ. Всегда и все отрицавшiй…

— Раньше отрицалъ Императорскую власть, религiю, армiю, потому что они были въ сил. Теперь отрицаетъ соцiализмъ, потому что настало его царство.

— Неужели и вы считаете, что совтскiй коммунизмъ иметъ что нибудь общее съ соцiализмомъ? — Если не признать этого, придется согласиться съ крайними правыми, считающими, что все это еврейскiй заговоръ, а согласитесь, что это было слишкомъ простое ршенiе вопроса въ дух «Сiонскихъ протоколовъ».

Залъ гудлъ голосами. Въ Президiум совщались. Оставить докладъ Стасскаго безъ возраженiй было нельзя. Слишкомъ тяжкое впечатлнiе онъ произвелъ на слушателей. He того ожидали отъ него устроители доклада.

Было ршено открыть пренiя по докладу.

Зазвонилъ колокольчикъ предсдателя.

— Слово предоставляется едору едоровичу Разгонову.

На эстраду вошелъ старикъ съ длинными и густыми, совершенно блыми волосами, причесанными по старой «профессорской» мод назадъ. Сдые усы и сдая «интеллигентская» бородка красили его усталое, покрытое морщинами, блдное лицо. Онъ поклонился публик и началъ…

XXII

— Господа! докладъ почтеннаго Владимiра Васильевича — цлое откровенiе… Мы должны… Нашъ священный долгъ… довести его въ цломъ… Во всемъ его объем до свднiя иностранцевъ. Намъ дано видть — имъ не дано видть… И мы должны имъ открыть глаза… Но, господа, отъ лица своей партiи… Я старый соцiалистъ считаю своимъ долгомъ заявить, что то, что длается въ Совдепiи отнюдь не соцiализмъ. И въ этомъ глубокоуважаемый Владимiръ Васильевичъ жестоко ошибается — никогда не соцiализмъ!.. Соцiализмъ не рабство!.. Нтъ!.. Тысячу разъ ктъ!.. He рабство и не обманъ!.. Свобода, равенство и братство, какъ были, такъ и останутся священными лозунгами…

Мы должны, господа, забыть вс наши разногласiя, вс наши партiйные споры и объединиться… Придти къ полному единенiю… Вс отъ крайняго лваго до праваго нашихъ фланговъ начать ршительную борьбу словомъ съ большевиками, этими дйствительно разрушителями великой Русской культуры, давшей намъ Пушкина…

— Э… завелъ волынку, слышали, — довольно громко сказалъ кто то подл Нордекова. — Теперь заговоритъ о митингахъ протеста, о подписныхъ листахъ съ воззванiями къ международной совсти. Надоло!..

И точно… Съ эстрады раздавалось:

— Мощные митинги протеста… Во всхъ городахъ всего свта… Рчи лучшихъ ораторовъ. Просвщенныхъ умовъ… Громкоговорители… Неослабно и неустанно будить народную совсть, призывать къ бойкоту всего совтскаго, къ презрнiю ихъ всми, разъяснять всю пагубность, всю несостоятельность совтской системы…

— Они насъ шимозами, а мы ихъ молебнами, — говорилъ, ни къ кому не обращаясь, сосдъ Нордекова.

— Это уже было разъ… Ничему мы не научились… Они насъ изъ пулеметовъ… А мы иконы… Митинги, рчи, протесты… Придумайте, господа, что нибудь новое и дйствительное.

И будто для подтвержденiя словъ говорившаго рядомъ съ Нордековымъ, на эстрад стараго профессора смнилъ маленькiй щупленькiй человчекъ въ изящномъ смокинг, въ лакированныхъ аккуратно завязанныхъ туфелькахъ, старый, но красивый барскою изнженною красотою, съ блднымъ лицомъ и голубыми, выцвтшими глазами.

— Слово предоставляется писателю Ивану Максимовичу Леонардову.

Довольно дружные апплодисменты вспорхнули по залу.

— Господа, — сладкимъ, негромкимъ голосомъ началъ писатель, — и то, что говорилъ Владимiръ Васильевичъ, и то, къ чему насъ призывалъ едоръ едоровичъ взаимно одно другое дополняетъ и разъясняетъ… Вы простите меня за нкоторую несвязность рчи… Тотъ, кто хорошо пишетъ не всегда можетъ хорошо говорить… Поднятый вопросъ меня необычайно волнуетъ. Оба почтенные оратора не коснулись главнаго, по моему мннiю, самаго существеннаго. Они говорили о матерiальной сторон, не касаясь стороны духовной.

Идетъ борьба Христа съ сатаной. И намъ надо объединить свои души въ этой борьб. «Едиными устами и единымъ сердцемъ»… Я не говорю, что надо отказаться совсмъ отъ дйствiй… Отнюдь нтъ… Но каждый изъ насъ понимаетъ, что всякая, такъ называемая интервенцiя съ оружiемъ въ рукахъ совершенно исключается. Дйствiя противъ большевиковъ выражаются не въ одномъ террор, не въ бряцанiи оружiемъ, а въ каждомъ нашемъ слов, движенiи, жест, мысли, проникнутыхъ дйствительностью, рождающей здоровую атмосферу и убивающей охватившiй насъ маразмъ… Мы должны проникнуться извстнымъ мистическимъ настроенiемъ вры, чтобы создать опредленные, такъ сказать, флюиды борьбы… Важно, господа, не то, когда падутъ большевики, а важно то, что они непремнно падутъ, что они должны пасть… Важно, что мы хотимъ, чтобы они пали и знаемъ и вримъ, что это такъ и будетъ… Иными словами я васъ призываю къ вр, что горами движетъ… Будемъ вс вритьвъ паденiе большевиковъ, создадимъ атмосферу, насыщенную флюидами такой вры и этимъ своимъ невидимымъ воздйствiемъ, мистическою своею врою мы погубимъ ихъ наврно и навсегда…

— Такъ вдь вра то безъ длъ мертва есть, — громко сказалъ сосдъ Нордекова. Онъ сильно волновался рчами ораторовъ и близко принималъ къ сердцу то, что говорилось съ эстрады.

Записалось еще нсколько ораторовъ, желавшихъ возразить докладчику, но за недостаткомъ времени и приближенiемъ рокового въ Париж часа «послдняго метро» имъ было отказано, и заключительное слово было предоставлено Стасскому.

Онъ говорилъ (…) его усталый и, видимо, раздраженный. Ему точно казалось, что его не поняли, что не за*хотли услышать то, что онъ говорилъ, можетъ быть, передъ смертью.

— Я сказалъ, господа, — слабымъ, но яснымъ и далеко слышнымъ голосомъ говорилъ Стасскiй. — то, о чемъ я считалъ своимъ долгомъ предупредить васъ. Извините, что я не пришелъ къ вамъ съ коробкой мармеладныхъ конфетъ фабрики Лиги Нацiй… Я пришелъ къ вамъ, чтобы, какъ по радiо съ корабля крикнуть на весь мiръ:-S.O.S.!! Спасите насъ!!! Эти слова, эти ужасныя слова предсмертной муки, уже крикнулъ на весь мiръ въ 1920 г. писатель Леонидъ Андреевъ, крикнулъ ихъ со своего сторожевого поста, изъ Финляндiи, откуда онъ могъ наблюдать то, что длается въ Россiи. Мiръ его не услышалъ. Пусть сегодняшнее мое слово будетъ новымъ крикомъ, новымъ призывомъ къ странамъ, къ народамъ всего мiра: — S.O.S.!!

Послднiя слова онъ сказалъ едва слышнымъ голосомъ, потомъ съ неожиданною быстротою повернулся, и, согнувшись, сгорбившись, вошелъ за портьеру и скрылся изъ зала.

Съ глухимъ говоромъ публика стала вставать и, тсснясь въ проходахъ, выходить изъ помщенiя. Вс торопились. Часъ послдняго метро наступалъ. Перспектива ожидать ночныхъ автобусовъ, или сидть до утра никому не улыбалась. Россiи этимъ не спасешь, а себ надлаешь непрiятностей. Расходились молчаливо въ мрачномъ раздумьи о надвигающейся катастроф, предотвратить которую, казалось не было никакой возможности.

XXIII

— Факсъ, — окликнулъ выходившаго изъ зала Ферфаксова Ранцевъ. — Ты свободенъ?… Впрочемъ, напрасный вопросъ… Даже, если бы ты былъ и тысячу разъ занятъ, ты должеиъ сдлать то, чгто я теб скажу.

Ферфаксовъ остановился передъ Ранцевымъ съ видомъ собаки, слушающей своего господина.

— Посмотри на полковника Нордекова, — сказалъ Ранцевъ, показывая на человка, закуривавшаго у фонаря. — Ты понимаешь, его нельзя сейчасъ оставлять одного. Онъ дошелъ до точки. Онъ стоитъ надъ пропастью. Мы должны его спасти и сдлать его своимъ. Слди за нимъ все время… Переговори, когда найдешь это нужнымъ… Я его насквозь вижу. Проклятый Стасскiй!.. Разв можно говорить такъ слабымъ духомъ… А, между прочимъ я никогда не ожидалъ, что будетъ день, когда и онъ прозретъ.