Подвиг

Онъ былъ джентльменомъ и безупречнымъ мужемъ, но онъ былъ далекъ отъ нея. Она всю себя, со всми своими чувствами, думами, переживанiями и вопросами отдала ему. У нея ничего не было скрытаго отъ него. Онъ былъ замкнутъ, и она, его жена, не знала даже, гд и чмъ онъ служитъ. Онъ капитанъ королевской армiи.

Но гд его полкъ? Онъ не состоитъ военнымъ атташе. Но онъ занятъ, онъ не въ отпуску. Онъ служитъ. У него есть портфель съ бумагами, всегда закрытый на ключъ, и этотъ ключикъ онъ носитъ на тонкой цпочк на груди. Его часто и даже ночью вызываютъ къ телефону и когда онъ говоритъ, онъ прикрываетъ дверь кабинета и говоритъ въ полголоса. Онъ получаетъ много газетъ и писемъ. Онъ получаетъ телеграммы и не любитъ, чтобы въ его отсутствiе она, его жена, ихъ распечатывала. Телеграммы служебныя и часто шифрованныя. Посл нихъ онъ бываетъ озабоченъ и какъ ни хорошо онъ скрываетъ свои чувства, она видитъ, что онъ обезпокоенъ. Это ее обижало. Можетъ быть потому, что она была Русской, и въ сердц своемъ носила другое понятiе объ отношенiи мужа къ жен.

Утромъ они здили верхомъ. Потомъ мужъ переодвался и узжалъ иногда до самаго обда. Она играла на роял. Въ четыре часа въ громадной столовой накрывали чайный столъ, наставляли пирожныя, варенья и конфеты. Кто нибудь приходилъ. Подруги по консерваторiи, игроки въ теннисъ. I1Iелъ пустой свтскiй разговоръ. Говорили о политическихъ новостяхъ, о паденiи рабочаго министерства въ Англiи, о планахъ Макдональда, о его высокомъ патрiотизм. Ее это не интересовало. Тогда говорили о новыхъ фильмахъ, о постановкахъ въ театр, о колонiальной выставк. Это было ей боле по душ. Она полюбила колонiальную выставку и почти каждый день, когда была хорошая погода, по вечерамъ здила съ мужемъ на нее. Ей тамъ казалось, что вс эти арабы, негры, аннамиты, китайцы знаютъ какую то другую жизнь и что эта ихъ жизнь полне и счастливе жизни Парижанъ, толпящихся тамъ.

Однажды къ ней пришелъ въ ея чайные часы безупречно одтый русскiй князь. Онъ хорошо говорилъ по-англiйски. Онъ мило бесдовалъ съ ея гостями и, пересидвъ ихъ всхъ, сказалъ ей, что извстiе о гибели «Немезиды» — она и не слышала объ этомъ — неврно, что вс, гость подчеркнулъ слово вс, живы и здоровы и что все у нихъ идетъ хорошо. Тогда Ана поняла, о чемъ говоритъ этотъ милый застнчивый молодой человкъ. Она покраснла и горячо благодарила его за извстiе. Въ этотъ день она поняла, что есть на свт люди, боле ей дорогiе, чмъ ея безупречный мужъ.

Вечеромъ, возвращаясь съ выставки, они мчались на автомобил по горящимъ безчисленными огнями вывсокъ и рекламъ улицамъ Парижа. По троттуарамъ сплошной черной ркой текли люди. Ана смотрла на нихъ. Ей было скучно. Она жалла эту толпу. Что у нея, какiе интересы? Она думала о тхъ, кто теперь на таинственномъ остров ведетъ громадную патрiотическую работу для спасенiя Родины. Тамъ былъ ея отецъ, тамъ былъ этотъ старый человкъ, нравившiйся ей больше молодыхъ, кто разсказалъ ей ея прошлое и кто сказалъ ей, что будетъ день, когда она будетъ гордиться отцомъ, какъ ни одна дочь еще не гордилась.

«Да … Тамъ живые … Здсь вся эта суета … Здсь мертвые» …

Она косила глаза на мужа. Онъ во всемъ своемъ аристократическомъ великолпiи, всею своею банальною фигурою, точно соскочившею съ рекламы моднаго портного или съ афиши кинематографа, казался ей не настоящимъ, но тнью, сошедшею съ экрана. Тни города окружали ее.

Было страшно и до тошноты, до отвращенiя скучно.

XXVII

Ha колонiальной выставк, на открытой сцен, гд публика сидла подъ жидкими акацiями, Лаосскiя танцовщицы, оперно драматическая труппа изъ Кохинхины и балетъ изъ Камбоджи давали короткiя, принаровленныя для нетерпливой Европейской толпы, представленiя.

Холливели взяли первыя мста. Развязный молодой человкъ, французъ, провелъ ихъ къ глубокимъ мягкимъ кожанымъ кресламъ и усадилъ въ нсколькихъ шагахъ отъ сцены.

Открытая небольшая деревянная платформа, устланная коврами, сзади была драпирована шелковою занавсью, расшитою золотымъ узоромъ. Вправо отъ платформы, на низкихъ табуретахъ сли музыканты, для каждаго спектакля свои. Смугло желтые люди, серьезные, молчаливые, невозмутимые, молодые, густо и черноволосые и старые сдые, человкъ двнадцать, въ пестрыхъ розовыхъ, голубыхъ и зеленыхъ шелковыхъ шароварахъ и черныхъ курткахъ, прикрытыхъ европейскимй пиджаками, — было свжо и они непривычные къ Парижскому климату ежились, — разбирали инструменты, большiе длинные барабаны, ряды связанныхъ вмст камышевыхъ флейточекъ и подобiе скрипокъ.

Они сейчасъ же и заиграли. Мрно билъ барабанъ, ему вторили флейты и однообразный мотивъ журчалъ усыпляюще, какъ горный ручей.

Ана внимательно слушала музыку. Она не казалась ей ни скверной, ни скучной. Она понимала ея своеобразную мелодiю и старалась своимъ Европейскимъ ухомъ запомнить ее. У нея въ рукахъ была афиша, гд по-французски было разсказано то, что будутъ играть на сцен. Шла «Фаворитка короля». У самой занавси, посредин эстрады, въ высокихъ креслахъ съ налокотниками и спинками, сли дв расшитыя въ золото и шелка женщины, одна постарше съ желтымъ лицомъ, другая молодая, нарумяненая и набленая, какъ кукла. Ана всматривалась въ нихъ. Он изображали королевъ. Все время дйствiя он просидли неподвижно, молодая пропла небольшую арiю, а между тмъ, Ана видла, что он играли и что игра ихъ была тонка и серьезна. Она заключалась лишь въ перемн выраженiя глазъ, въ легкомъ кивк головою, то отрицательномъ, то положительномъ. У ихъ ногъ разыгрывалась драма. Король Нонъ-Тонъ былъ уличенъ въ связи съ дочерью своего перваго министра, и эти женщины, королевы, требовали, чтобы онъ приговорилъ свою возлюбленную къ смерти. Актриса, игравшая фаворитку короля, изнывала отъ страсти, отъ любви къ королю, отъ сознанiя своей вины и отъ пониманiя, что смерть для нея неизбжна. И Нонъ-Тонъ и его фаворитка пли по очереди, иногда въ сильныхъ мстахъ, вдругъ изъ за оркестра, поднимутъ головы сидящiя тамъ женщины и пропоютъ одну дв фразы, какъ бы утверждая то, что происходитъ между королемъ и его возлюбленной.

Жалобная псня раскручивалась, какъ шелковый клубокъ, вилась, свивалась, терзала сердце и томила.

— Кошачiй концертъ какой то, — пробормоталъ Джемсъ.

Ана оглянула публику. Черезъ два мста отъ нея старикъ сладко спалъ въ удобномъ кресл. Публика смотрла снисходительно — равнодушно, какъ смотрятъ дтскiй театръ марiонетокъ въ сквер у Елисейскихъ полей. Для нея это была экзотическая Азiатчина, на которую можно было смотрть, какъ на что то дтское, наивное, но чмъ нельзя было серьезно увлекаться. Ана увлекалась пьесой. Она ей что то напоминала. Ана знала, что когда то, въ дни ея дтства, у нея была няня китаянка, что она даже была въ китайскомъ театр, но не могли же далекiя, далекiя дтскiя воспоминанiя отразиться въ ея душ и запомниться? Но это было такъ. Китайскiй театръ ее увлекалъ, и она переживала и понимала игру артистовъ.

Маленькiя балерины изъ Камбоджи начали танцы. Ана смотрла на ихъ кошачьи движенiя, на ходьбу босыми ногами на всю ступню, на ихъ бло оливковыя толстыя икры и на умильную грацiю движенiя и изломъ рукъ въ прямой ладони. Он ей нравились.

Жалобная псня раскручивалась, какъ шелковый клубокъ. Вдругъ мистеръ Холливель легкимъ движенiемъ руки коснулся ея перчатки. Ана повернулась къ нему.

— He правда ли, милая моя Ана, въ этихъ танцахъ, въ этомъ пнiи, даже въ костюмахъ есть что то, что напоминаетъ мн тхъ казаковъ, бдныхъ Русскихъ, кого мы слушали недавно въ ресторан.

Ана вздрогнула. Она вспомнила пестрые шаравары изъ подъ черныхъ и цвтныхъ черкесокъ, танцы съ мягкими движенiями, удары въ ладони, ритмичное пнiе и вскрикиванiя, выкручиванiе ладони въ кисти при танц, - дйствительно что то общее было. Но это что то было такое неуловимое, что можно было его отыскать и въ любомъ танц. Она этого не замтила. Онъ подмтилъ. To, что онъ сказалъ, ей сдлало больно.

Они сейчасъ встали и пошли къ выходу. Индо китайская музыка разстраивала нервы мистеру Холливелю. Ана шла впереди, пробираясь черезъ толпу, наполнявшую выставку. Она низко опустила голову. Кровь бурно колотила ей въ виски. Ей хотлось скоре остаться одиой, наедин съ самою собой.

Всю дорогу они молчали. Дома Джемса ждали дла, и онъ заперся въ кабинет. Ана переодлась въ домашнее удобное платье и сла въ будуар съ книгой въ рукахъ. Она не читала. Она вновь и вновь переживала то, что было на выставк. Этотъ примитивный китайскiй театръ, пнiе и музыка, — они журчали и переливались въ ея ушахъ и сейчасъ — и сравненiе мужа съ Русской музыкой и танцами неожиданно глубоко ее задвшее, почти оскорбившее были въ ея мысляхъ.

«Разв я Русская? … Я не помню Россiи … Я никогда въ ней и не была … Родилась въ Кита, воспитывалась въ Англiи … И тмъ не мене, какъ смлъ онъ мн это сказать!? … Онъ не подумалъ, что это можетъ быть мн непрiятно … Нтъ, онъ никогда ничего на втеръ, зря не скажетъ. Онъ хотлъ задть, или испытать меня … Онъ испыталъ … Какъ все это странно! … Можетъ быть, это влiянiе барышни, которая занимается со мною или результатъ тхъ волнующихъ разговоровъ, что я вела съ инженеромъ Долле, но я Русская … Это голосъ крови … Голосъ моего отца Петра Сергевича Ранцева и моей матери Валентины Петровны, но я Русская, Русская и этого не сотрете никакимъ воспитанiемъ» …