Поэзия Африки

ПИТЕР МУВАТИ [378]

Не ищи, сердце Перевод А. Сендыка

Не ищи, сердце, Трепещущих пальмовых веток На чужом пустом берегу, Журчанья ручьев торопливых На горе непривычно высокой, Одинокого крика таинственной птицы На зеленых полях при закате. Упрямое сердце, Зря не ищи.

378

Питер Мувати.Биографических данных нет. Стихи переведены впервые из «Afro-Asian Poetry», Series I, 1971.

ОКОТ П’БИТЕК [379]

Жалоба Лавино (Из поэмы) Перевод М. Курганцева

Муж глядит на меня с презреньем, злится, рычит, все ему не по нраву, говорит, я — глупей своей тетки, ни на что не гожусь, старая рухлядь, пора, мол, на свалку. Муж, сын вождя, одумайся, милый, зачем ты меня позоришь, Окол, равняешь с облезлой обезьяной? За то, что азбуки не учила? За то, что не сидела в школе? За то, что живу, как все, некрещеной? Муж, ровесник моего брата! Опомнись, Окол! Придержи язык, посмотри на себя ты — мужчина зрелый, а сам, как младенец, пузыри пускаешь. За ум возьмись-ка, банан зеленый! Сын вождя, ты себя унизил. О тебе судачит вся деревня. Вместо хвалы — одни насмешки. Плюешь на всех, дурачок несчастный, на меня глядишь, будто я бесплодна, никудышна, пуста, как зола без соли [380] . Поле отца своего топчешь, вырываешь заветную тыкву предков! Родичи! Плачу! Куда податься?! Нет сил выносить обиду. Муж родителей моих поносит, родную мать мою обзывает такими словами — стыдно вспомнить. Он теперь стал важная шишка — по-английски жену облаял. Кричит: никуда не годишься, рожа! Не нужна ты мне и нужна не будешь! Кроет меня и так и этак. Ты, кричит, древесная обезьяна, не умеешь играть на гитаре, пустоглазая жаба — читать не умеешь. Кричит, что я, как овца, скудоумна, глупа, будто муха на пивной бочке. Ну, конечно, я ничему не училась, английской брани не понимаю, не умею считать и копить монету… Родичи! Он всех костит и песочит, с утра и до вечера дурнословит. Каждое слово — больнее палки: моя мать — ведьма, родные — свихнулись, крысоеды мы, кафры, живем в пещерах, не знаем священных книжек. Мать на шее носит зуб крокодила, мы все — колдуны и ждет нас пекло! С его языка стекает ругань, дурная, как кровь бездетной бабы. Язык — ядовитый корень лионно [381] , осиное жало, рот скорпиона, зуб змеиный. Послушаешь — тошно, будто наелся прокисшей тыквы. Мой муж оплевывает черных. Он как спятившая наседка, клюющая собственные яйца — такой в котелке — самое место! Брызжет слюной, глаза таращит, что твой нильский окунь, когда прет на нерест. Весь трясется, дрожит от гнева — ополоумевшая гиена. — Черномазые, — кричит, — подонки! Дикари! Обычаи ваши — мерзость, ваши пляски — срам, разврат и пакость, вы — прыщавые, нищие дурни! А еще называет себя современным, прогрессивным, цивилизованным мужчиной. Он теперь такой умный, такой ученый, что спать со мной больше не желает. Я — деревенщина тупоголовая, в модах не смыслю, красоту свою потеряла… Я мешаю ему расти, развиваться. Он кричит мне: слониха! Толстые кости — мало мозгу! Зря теряю с тобой время!..

379

Окот п’Битекродился в 1931 году. Поэт, прозаик, публицист. Пишет по-английски. Отрывки из поэмы «Song of Lavino» (в русском переводе — «Жалобы Лавино»), Nairobi, 1966, переводятся впервые.

380

…как зола без соли. — В Африке из золы некоторых растении добывают соль. Золу кладут в сосуд с отверстиями на дне, заливают воду, которая стекает в подставленный снизу другой сосуд, где постепенно собирается солевой раствор. Использованную таким образом золу затем выбрасывают.

381

Лионно —разновидность африканской лилии, корни которой содержат яд.

* * *

Окол меня сторонится, завел «современную», молодую… Говорят, она смазлива и лопочет с ним по-английски. А еще недавно каждый вечер мы сидели рядом, обнявшись. А еще недавно каждый вечер пели вместе старую песню. А еще недавно он мне клялся быть верным до смерти. Шептал по-английски — ничего не понимала я, дура… Окол меня сторонится, на стороне завел молодую… Звать ее Клементина, Тина. Эта тина его засосала… Родичи, видели б вы Клементину! Черная кожа, не белей, чем у прочих, а ночи не спит, лезет вон из кожи, лишь бы сделаться белой леди. Круглый день накрашены губы — будто два раскаленных угля. Глянешь, точь-в-точь дикая кошка с окровавленными усами. Рот ее — клубень сырого ямса, пахучая, открытая язва, и красная глотка злого духа. Лицо посыпано белой золою — позеленевшее, как у трупа. Страшное, будто маска колдуна, танцующего в полночь; губы — точно их в кровь разбили; волосы — прямые, как прутья; кожа в опалинах, как у лисицы, которой факел под хвост воткнули, чтобы из норы ее выгнать. А меня мутит от мыла с карболкой. Злые духи в голове пляшут от вонючей золы — от пудры. У родного дяди, у брата мамы, выпрошу козла; я его прирежу и помажу щеки жертвенной кровью. Козлиный запах сильнее пудры, и злые духи меня покинут, и покой поселится в сердце…

ЦЕНТРАЛЬНО-АФРИКАНСКАЯ РЕСПУБЛИКА

МАКОМБО БАМБОТЕ [382]

Песнь двоих моих дядей (Из поэмы) Перевод А. Ревича

1

Свет молодой луны куда моложе был, чем я, хотя сиял он давным-давно, задолго до меня. Из дебрей доносились глухие голоса зверей и птиц полночных и шум ветвей. Обычай был таков: идти ночами. Может быть, однажды в этом разберутся. Едва лишь солнце заходило, мы поднимались, чтоб идти в глубокой тьме. Тревожной, беспорядочной толпой растягивались мы на много верст. У этих коротконогих человечков вставали дыбом волосы, катился холодный пот по их гусиной коже. Ни у кого и никогда так слух не обострялся от страха. Их ждали дали. Под молодой луной их ждали дали, подростков пятнадцатилетних. Смех вызывает хромота. Кому по нраву спотыкаться, ступая по камням распухшими ногами у деревушек сонных на виду? Но это было незадолго до ухода. Обычай был таков: идти ночами. А дело в том, что день сулил немало бед скитальцам. Днем солнце вспять ползло над руслами дорог, над быстриной колей, оставленных грузовиками, которые везли колониальный хлопок. Я помню берега и броды рек, опасных для машин, где было всякое, где столько потонуло. Мне объяснила все моя родная тетка, согбенная крестьянка, которая на старческих ногах с трудом передвигалась, опираясь на две клюки. Мы жили у нее — мой младший братец Ванго и я. Старуха с нами сурово обходилась. Ни на один вопрос ответа мы не ждали. Рассказывали в Бао… О чем? Узнаете. В какой-то там глуши, вдали от городов живут в достатке люди. Неужто вправду есть земля такая? И днем и ночью распевали птицы, а рядом находились лесные звери. Нет, я писать не собираюсь для прогрессивной прессы. Все эти звери, все эти звери не были убиты, хотя лежали бездыханны, хотя пейзаж был так обезображен. Конечно, жители селенья потом клялись, что ничего не знают. Рассказывали в Бао… О чем? Узнаете… Мой дядя Канза, тот говорил, что дело в колдовстве. Вам это не понять вовеки. Это было и вправду колдовство. Живите в довольстве, толстяки, отращивайте щеки и возвращайтесь в город, взяв про запас деньжат.

382

Макомбо Бамботеродился в 1932 году в Уэдда (ЦАР). Поэт, прозаик, драматург. Пишет по-французски. Отрывки из поэмы «La chanson de mes deux oncles» («Песнь двоих моих дядей»), 1971, переведены впервые.

2

Узнаете ли вы когда-нибудь, собратья, как изобильны наши саванны и леса? Достиг мой дядя Канза преклонных лет, он стал остер, как нож, как бритва. Родился он и вырос в селенье Бао, жил рядом с кузницей, все дни он пропадал в полях и чащах. Достиг мой дядя преклонных лет. С тех пор произошло немало перемен. Он рос, его кормил зеленый лес. Он рос поджарый, стройный, черный, — рука протянута всегда, а рот разинут на буйволятины кусок, на мясо антилопы, которое томится в ореховой подливе, в масле золотом. Такое блюдо вы едали, но я хочу напомнить, что пиршество отрада для мужчин. Его изнанка — чад и сажа на котлах из глины, которую с травою пополам на берегу реки месили руки женщин.

3

Узнаете ли вы когда-нибудь, собратья, как изобильны наши саванны и леса? Мой дядя мог разгрызть любую кость зубами, а как мотыжил он податливую землю, она пред ним ложилась, покорная, пропитанная потом. Мой дядя сокрушал ее всей мощью круглых плеч. Чтоб жрать за четверых, чтоб жить в достатке, чтоб выстроить, как надо, три хижины для жен, работал дядя Канза, как вол. Как он стонал в конце работы, когда мерцали последние лучи, когда он покидал распаханный надел, чтоб завтра вновь прийти и корни корчевать. Чтоб жрать за четверых, мой дядя Канза спал на сельской площади. Там на песке лежал он, как шпинат на плоском блюде, упругий, как шпинат на белых жерновах зубов. Теперь известно вам, что это за натура, мой дядя Канза мог жить полуголым в чаще, при этом усмехаться и нить своей судьбы кровавую плести, а ведь на свете столько вахлаков. Мой дядя Канза в Бао твердил, — вам это не понять вовеки… это было и вправду колдовство. Живите в довольстве, толстяки, отращивайте щеки и возвращайтесь в город, взяв про запас деньжат.

ЭФИОПИЯ

КЭББЭДЭ МИКАЭЛЬ [383]

Все унес ураган Перевод А. Ревича

Суесловье и спесь, Лести с жалобой смесь, Горе, свары, нападки, Строгий суд без оглядки, Оскорбления, ложь И гордыню вельмож, Измышленья, упреки, Сплетни, плутни, намеки, Нежность к ближним своим, Страсть к тому, кто любим, Верность другу и брату, Клятву мстить супостату, Все благие плоды, Все людские труды, Все, что мы повстречали, И добро и печали, — Все унес ураган Из неведомых стран, Сгреб в охапку без правил, Ничего не оставил, Ни земли, ни травы, Ни червей, ни листвы, Нет и пыли в пустыне, Нет и грязи в помине. Что за буря была, Все смела, все дотла, Даже в тихой ложбинке Не осталось песчинки. Все унес ураган, Как бесплотный туман, Не осталось в помине Ни любви, ни гордыни.

383

Кэббэдэ Микаэль— поэт, прозаик, публицист. Пишет по-амхарски. Все стихи переведены впервые — из сборника стихов «Бырханынна хыллина» («Свет разума»), Аддис-Абеба, 1954.

Мир и время Перевод А. Ревича

С давних пор я живу, и за долгий свой срок Видел многое, много прошел я дорог. Помню: долго я странствовал и наконец Предо мною возник исполинский дворец. У ступеней толпился народ — не пройдешь, Был дворец на огромнейший улей похож. Пораженный его высотой и красой, Я глядел на дворец, я стоял сам не свой, И подумалось: кто из волшебников мог Возвести этот сказочный светлый чертог? И тогда, восхищенье свое не тая, К одному из прохожих направился я И спросил: «Растолкуй мне, почтенный старик, Чей дворец? Кто такие хоромы воздвиг?» Мне ответствовал старец, кивнув головой: «Это зданье — дворец богача родовой, Жил здесь некогда прадед владельца и дед, Этим стенам стоять до скончания лет».

* * *

Поколенья сменялись, мелькали года, Долго шел я и снова вернулся сюда.

* * *

Где дворец? Ни дворца, ни ступеней, ни стен. Где хоромы? Осталась лишь пустошь взамен. И ни камня, ни древнего щебня у ног, Словно маревом был этот пышный чертог. Озадаченно я озираюсь вокруг, Предо мною канал и просторнейший луг. Вижу: дерево с шумною кроной растет, Вижу я пастуха и пасущийся скот. Пастуха вопрошаю: «С каких это пор Здесь канал и травою порос косогор?» И пастух отвечает, взглянув на меня: «Это пастбище — с самого первого дня, И всегда здесь в канале струилась вода, И всегда в этих травах бродили стада».

* * *

Поколенья сменялись, мелькали года, Долго шел я и снова вернулся сюда.

* * *

Нет канала, и луг травянистый исчез, Вырос город, касаются крыши небес. Сколько улиц и зданий! Порядок и лад В новоявленном городе этом царят, На цветистом базаре толпится народ, Красота этих людных кварталов берет Восхищенное сердце и разум в полон, И уменьем строителей я изумлен, И все больше меня покоряет краса, И стою, и на эти дивлюсь чудеса. Я гармонию вижу на каждом шагу. И гляжу я и глаз отвести не могу. Мне навстречу шагает почтенный старик, Вопрошаю: «Когда этот город возник?» С удивленьем я слышу ответ старика: «Этот город, мой друг, существует века. Он становится краше, меняет свой вид, Но стоял он века и века простоит».

* * *

Поколенья сменялись, мелькали года, Долго шел я и снова вернулся сюда.

* * *

Но не вижу я города, город исчез, Там, где были дома, вырос девственный лес. Вижу птиц я диковинных среди листвы, Бродят хищники в чащах — гиены и львы. Всюду слышится щебет, рычанье и вой, Всюду чаща смыкается над головой. Потрясенный бреду без дорог наугад По бескрайнему лесу, где звери кишат, Все иду я, вокруг озираюсь, и вот Одинокий туземец навстречу идет. Говорю я туземцу: «С каких это пор Темный лес в небеса свои ветви простер?» Поглядел он в глаза мне и взор перенес На стволы и листву: «Что за странный вопрос? Вечно эти смоковницы, эти хвощи Здесь росли, и начала ты им не ищи».