Поэзия Африки

С обычной шумихой приходит осень в эти края. Словно старушечий, голос ее визглив. Золотые, с каштановыми прожилками, пряди ее волос развеваются над дубами, осветляя их нервную зелень; полное затаенной страсти, порывистое дыханье ее сладостно разливается в утреннем воздухе, пронизанном жаждою обладанья — и смерти.

Эрозия: Транскей [387] Перевод А. Ибрагимова

387

Транскей(Транскейские территории) — территории в составе Капской провинции ЮАР. Большая часть Транскея — резерват для коренных африканцев, район полупринудительной вербовки рабочей силы для золотых и урановых рудников.

Шрамы, стонущие под покрывалом зеленым, беззвучно рыдающие кровавые раны молят об утолении жажды; жизнь по множеству русл устремляется к морю. Земля моя дорогая, раскрытая передо мною, истерзанная и послушная воле моей; по горным уступам карабкается проворно мое восхищенье, а гнев извергает потоки, дымящиеся любовью и болью; прекрасные смуглой своей наготой, в покое обманчивом к неведомым горизонтам убегают пространство и время, томясь ожиданьем дождя.

Ночной город Перевод А. Ибрагимова

Да будет тих, любимая, твой сон! Над пристанью — разлив сиянья студенистого; патрульные машины расползлись по городу, как стая тараканья. Из хижин, где живут страданья, насилье вышвырнуто — вшивым тюфяком; и в дрожи колокола ужас затаен. В песках и скалах дышит гнев неистовый. Да будет безмятежен в эту ночь, земля моя любимая, твой сон!

«Все те же звуки…» Перевод А. Ибрагимова

Все те же звуки: дикий сирены вой в ночи, стук громовой — и нервов пронзительные вскрики. Крещендо — боль. В глазах разгневанные блики, неудержимый плач — все горше и надрывней. Дней пережитых лики назойливее ливней. Все те же звуки — стук сапог и вой сирены дикий.

«Я в памяти храню…» Перевод А. Ибрагимова

Я в памяти храню твои черты: у стула опустившись на колени, печальными глазами смотришь ты, как я бреду по остриям ножей, и на губах твоих, обидчиво поджатых, застыло обвинение в измене. Мы оба знаем тщетность оправданий. Любимая, в любви я отдаю стране своей родимой предпочтенье. Вину свою охотно признавая, я все же ожидаю снисхожденья: не ты ли, красотой своей маня, в сообщничество вовлекла меня? И сердца моего не гложет стыд. Я верю, что она, страна родная, мое невольное предательство простит, к сопернице напрасно не ревнуя.

К Бернис Перевод А. Ибрагимова

Как ласково струенье лепестков, окутывающих мою нагую землю! Как ласково струенье лепестков! Как нежен лиловатый их покров в благоухании задумчивых намеков! Как нежен лиловатый их покров! Порхающие стаи мотыльков едва тревожат воздух полусонный — порхающие стаи мотыльков. Несмело приближаюсь я к подножью рыдающей печально джакаранды; и вот опять любуюсь с тайной дрожью, как ласково струенье лепестков…

БЕНЕДИКТ ВИЛАКАЗИ [388]

Посвящение в поэты Перевод А. Сендыка

Возле ворот Дукузы [389] — Великого города предков — Я молил заходящее солнце о том, Чтобы Чака послал наконец за мной. Вождь услышал и повелел: «Стань для земли копьем и щитом». А потом, вослед за славой земной, Тень прекрасной Уманкабайи [390] Мне явилась во сне. Она приоткрыла тайны вселенной И меня обучила парить в вышине. Ворота — старинный сторож — Дукузы Предо мной растворились по воле ее; Я вошел, от волнения не дыша, Не зная, как славить Уманкабайю. От скорбей исцелилась моя душа, И я, упав на сухую траву, Себя ощутил могучим вождем. Как знать, что во сне, а что наяву… Я жаждал встретить Уманкабайю, Но призраки всплыли из бездны зла, — Сомкнулись створы ворот Дукузы, И пеплом Дукуза к ногам легла. С тех пор стало тесно словам во рту, — Я понял, что прежде жил, как немой, С тех пор я поэт, даже смерти самой Вновь не отбросить меня в немоту. Я спал, но явившаяся во сне Уманкабайя сказала мне: «О сын Манцинзы, глаза раскрой, Ты рожден не затем, чтобы спать, поэт, Воспой боевого копья полет, Сердцу не дай обрасти корой!»

388

Бенедикт Вилакази(1906–1947) родился в Граутвиле. Окончил Витватерсрандский университет. Читал лекции по африканистике. Стихи писал на языке зулу. Один из составителей зулу-английского словаря. Стихи взяты из книги «Песня зулуса» (М., Гослитиздат, 1962).

389

Дукуза— центр зулусской культуры. Здесь в 1827 году был похоронен Чака, полководец, создатель зулусского государства.

390

Уманкабайя —зулусское божество, олицетворяющее добрые начала.

Я белому задал вопрос Перевод А. Сендыка

Как-то я белому задал вопрос: — Зачем ты пришел сюда, что ты принес, Почему колени мои дрожат, Отчего моя жизнь черна, Почему даже в полдень кажется мне, Что затмила солнце луна? Как-то я белому задал вопрос: — Можно ль вернуться туда, где я рос, Где кобе [391] я ел, и пил молоко, И жизнь начинал, как дед? Неужели ничем уже не отмыть Вашей грязи и копоти след? Как-то я белому задал вопрос: — Почему окровавлен я и безголос? Я крепкую черную кожу имел, Я честный язык имел; Кто же сегодня мне рот заткнуть И кожу спустить посмел? Как-то я белому задал вопрос: — Везде ли цветных превращают в отброс? В землю уходят тысячи стен И вздымаются до облаков; Не заблудился ли я меж домами, Пугающими стариков? Как-то я белому задал вопрос: — Скажи, неужели ты веришь всерьез, Что и впредь, покорившись тебе, вожди, Подобно предкам своим, Будут зулусами править, пока Ты голов не открутишь им? Белый, конечно, молчал в ответ, Но я разобрался, где мрак, где свет, И ныне вперед поведу народ, Который давно уже сбит с пути, — Сгусток страданья черных людей Недаром трепещет в моей груди.

391

Кобе —зулусское блюдо, приготовляемое из сорго и молока.

Вечер Перевод А. Сендыка

Стало чернеть темно-синее небо, Дальние горы исчезли во мраке, И солнце закатное приняло цвет Красного железняка. Юркие ласточки в гнездах укрылись, Зашевелились летучие мыши, А ветры устали гнать с океана Растрепанные облака. Искусственный свет побелил дорогу, Где-то вдали завыли гиены, Только они, пожирая падаль, Бродят вблизи от мест, Где гибнут деревья и сохнут травы, А пыль, поднимаясь из горла шахты, Летит по ветру и покрывает Мир на сто миль окрест. Здесь нет ни реки, ни болот прохладных, Ночью лягушек здесь не услышишь, Коростели и белые цапли Давно улетели прочь. Теперь здесь водятся только… люди. Вот наконец они показались. Значит, их день рабочий окончен, Значит, настала ночь.

На золотом руднике Перевод А. Сендыка

Гремите, машины, и скрежещите, Вы трудитесь без перерыва на сон, Я тоже сутками сна лишен. Гремите, машины, и скрежещите, У вас я не стану просить о защите, Какое вам дело до черных рабочих, Какое вам дело до слез и страданья; Шахта не знает ни дня, ни ночи, Вместо покоя здесь ожиданье Отбоя, похлебки и воскресенья… Гремите, орите, ищите спасенья, А мы устали от криков боли И грубой брани в дороге длинной Меж этим адом с названьем Голи И краем, где из гончарной глины Нас вылепил бог и обжег в печи, Чтоб стали черны мы и горячи. Дымом наполненные машины Нас обрекли Неволе и горю; Нас провезли По суше и морю И бросили в жадную пасть темноты, Где, мучаясь издавна, люди-кроты Тянут тугие соски земли, Чтоб золотые струйки текли В бездонный карман хозяина шахты. Люди-кроты не знают о солнце; Солнце у предков их отобрали, Деды и прадеды умирали Для того, чтобы вам помогать в работе, О колеса, крутящиеся бессонно, О гиганты, лишенные стонущей плоти! Мы в рабстве, но кто, по какому праву Вас заставляет работать, работать, Давиться работой, скрипя от злости, Пока не устанут сгибаться суставы И не источит ржавчина кости, А после выбрасывает на свалку? Я видел скончавшиеся машины, В шахте мы с ними родные братья: И нам разъедает ржавчина кости, И мы отдыхаем лишь на погосте… Но машина не станет рожать машину, Как мы, потому что она умнее, Но машина не кашляет перед смертью, Как мы, потому что она сильнее. Нам и за проволокой колючей Мерещится случай, счастливый случай, А ей не нужно глупой надежды. Бездонны штольни, А день рабочий — Это весь день И три четверти ночи. Кроты под землей Ведут коридоры, Кроты на земле Поднимают горы. И бесконечность этой работы Потрясает их простодушных предков. Так было: люди племени моши, Голос сирен услыхав однажды, Из хижин вышли на всякий случай; А белые проволокой колючей Им путь преградили И обратили Мужчин в кротов, копающих землю, А землю — в подобье большой коровы, Чье молоко — золотой песок. Чем глубже в землю уходят шахты, Тем больше снаружи пустой породы, Ныне гигантские терриконы Могут тягаться с горой Эсанзлвана; В тот день, когда я становился кротом, Они были меньше, Но, верно, потом Станут больше. Я жду, чтоб весь мир покрыли Груды красно-коричневой пыли, Которая к небу взлетает тучей, Едва прошуршит ветерок летучий Над глоткой нашей проклятой шахты. Гремите, машины, ревите, машины, Вы заглушаете наши крики, В себе вы прячете гнев великий, Ваши проклятья слышнее наших. Не смейтесь, слушая наши стоны, Мы будем молча лежать в могилах, Вам помогать мы уже не в силах: Вы только ржавеете, Мы — умираем!

Слушать готов я Перевод А. Сендыка

Слушать готов я, пой мне, о Ветер, Дай отдохнуть и набраться силы, Только один ты на белом свете Умеешь качать и баюкать деревья. В песне твоей чудеса повинны, И красота, и реальность видений, И любовь, приходящая без причины. А мелочность старости и тишина, Те, что меня оставляют без сна, И тебя настораживают, наверно. Но что же, давай убьем тишину! Сердце мое полно ожиданья, Оно для любого дерзанья открыто, Радость тревогу в нем не убила, — Молчание вечера мы разрушаем, Подобно упрямым рыжим термитам, Забравшимся в брошенную могилу. Слушать готов я, пой мне, о Птица. Здесь, где закрыто небо ветвями, Песня твоя свободней струится И голосок твой звучит сильнее. Я шел от рощи невдалеке, И так заслушался ненароком, Что прилег и уснул на горячем песке. Благодеянье великое — сон: Забыть помогает измученным он О страданьях, о голоде, о болезнях И о людях, которых лучше не помнить. Пой же мне песню с ветки зеленой Такую, чтоб даже луна удивленно Остановилась над нами в тумане, Шепча: «Вы сытее пятнистых гиен, Идущих по следу Номкубулваны». Слушать готов я, пой мне, Цветок, Древнюю песню любви и пчелы, Сладкую песню дождя и реки, Которые жизнь возвращают в пески. Твои лепестки нежны и малы, Но мудрость тверже алмазной скалы. Ты знаешь секрет молодой любви, Подобной свету предутренних звезд, Перекинувших легкий волшебный мост От ночной темноты к рассвету. Ведь росы, упавшие на траву, Сперва их мерцанием были согреты, А потом уже розовым светом зари. Песни об этом умеют петь Только Ветер, Цветок и Птица. Дайте же мне до конца насладиться, Дайте же сердцем уразуметь Песню Ветра, Цветка и Птицы.