Поэзия Латинской Америки

Пробуждение

Дверь настежь распахнулась, и, млея от истомы, Алисия и Хлорис, открыть не в силах глаз, от света влажных, трут их, развеевая дрему, обрывки сновидений, столь сладких в ранний час. В фонтане день умылся, невинно обнажась, и праздный плуг проснулся на ложе чернозема. Священника сутана степенно, мимо дома проплыв, с тенями сада цветущего слилась. Все дышит и смеется. Гора порозовела, но в снах еще средь звездных скитается дорог. Кузнечиком старинных пастушеских эклог бубенчик монотонный доносится несмело. И ласточки, как ночи, уже разбитой, стрелы, в зарю хотят вонзиться, летя наискосок.

Возвращение

От почвы материнским повеяло теплом… Пасется у дороги мул на краю селенья. Гора под зимним солнцем сияет в отдаленье, как старая крестьянка в переднике льняном. А небо благодушно, и веет ветерком. Пастушка под сосною сидит, обняв колени, и тучный скот степенно, вразвалку, в направленье холма бредет, свирелью пастушеской влеком. Идет пастух, тяжелой вязанкой дров нагружен; чуть свет он дом покинул, но на закате дня ему наградой будут уют и сытный ужин. Кормильца у порога ждет вся его семья, а верный пес, приходом хозяина разбужен, вертит хвостом и лает, у ног его снуя.

Сьеста

Все словно замирает в деревне в этот миг. Лишь колокол порою, бросая отсвет едкий, на сытой скуке ставит размеренные метки, докучный, как строптивый зажившийся старик. Аптекарь подле двери во сне смиренном сник. Над площадью несется кудахтанье наседки. Орешника в камине потрескивают ветки, и у огня священник сидит над книгой книг. Все мирно в этом доме, и небо кроткой синью мирским трудам — заботам дарует благостыню. Вокруг фонтана женщин поющих голоса. Там стирка, чтобы в праздник мог переоблачиться крестьянин. А из сада бродячая ослица, лягаясь, удирает от лающего пса.

Заря

Крестьянская лампадка мигает и коптит в гостеприимной кухне. Поленья задымились, и запах пищи с духом горящих дров смесились, в крестьянине рождая здоровый аппетит. Погонщик понукает волов, арба скрипит. Вот он бросает упряжь, согнать дремоту силясь. Сидит за пряжей Тетис, корову доит Филис и молоком молитвы всевышнего поит. Стада из стойл выходят, медлительно, в молчанье, мрача долину словно монашье одеянье. Бриз растворился в листьях, будя их и бодря. И, как пастушка после бессонного томленья — глаза печально томны за поволокой лени, — глядит на звезды в небе светлеющем заря.

Светотень

Бубенчика с заката донесся звонкий зов. Погонщик понукает волов хриплоголосо, и крик его дробится о скалы и утесы, плещась, подобно стайке нанизанных платков. Дымок над кровлей тает, и воздух стал лилов. Вот тельная корова бредет тропой с откоса. Фигуры лесорубов размыл туман белесый — лишь вдруг топор заблещет, затишье расколов. Покрыта полосами палитры огнецветной трава вблизи погоста. Покой ветхозаветный, в котором испаренья хлевов растворены, свинарников, овчарен, земли. И голубь сизый порой возникнет, словно воспоминанье из-за потрескавшейся полуразрушенной стены.

Ночь

Ночь на горе покоит печальный кроткий взгляд — то взгляд над спящим чадом недремлющей косули. Являя дар Сивиллы, поля во тьме уснули и то, что внушено им, бессвязно говорят. Как белые виденья, три тополя стоят, расчеркивая небо. Запел — уж не в бреду ли? — петух. Лучи ночного светила затянули предметы в серебристый чарующий наряд. На озере уснувшем не видно ни морщины. Оно — как чистый разум горы. Пастух Альбино добыть луны кусочек пытается, блажной; увы, в ковше ладоней одна вода пустая. Бриз колыбельной песней плывет над садом, тая, и бесов отгоняет псов монастырских вой.

Флейта

В ознобе роща — ватой на ней туман повис. Чиста горы вершина — как мысль идеалиста. И, резкими скачками, как будто норовистый скакун, с веселым ржаньем, поток стремится вниз. Тростник открыл у ветра призвание флейтиста. Внезапно зимней дымки покровы сорвались, и — солнце смотрит из-за раздвинутых кулис и в утре растворилось сиянье аметиста. В лучистых нитях капли скользят между листов. В них вся игра алмазов и всхлипы бубенцов. Упильо бросил стадо и, возле речки сидя, поверил душу флейте, не зная — каково следить за ним украдкой, внимать игре его за тополем застывшей и млеющей Филиде.

ДЕЛЬМИРА АГУСТИНИ [259] Перевод И. Чежеговой

Невыразимое

Да, скоро я умру, и я умру так странно: меня не жизнь, не смерть и не любовь убьет, но мысль меня убьет, немая, словно рана… Знакома ли вам боль, которую несет мысль непомерная, что гложет неустанно и плоть и душу вам, но чей не зреет плод? Не жжет ли вас звезда, что гаснет безымянной и, мстя, сжигает вас, но света не дает? Голгофа вечная! Нести в себе все время бесплодно-цепкое, губительное семя, нутро мне рвущее безжалостным клыком! Но как от рук Христа ждут чуда воскрешенья, так жду я: вдруг дождусь я чуда озаренья, коль семя прорастет невиданным цветком!

259

Дельмира Агустини(1886–1914) — одна из крупнейших уругвайских поэтесс, прославившаяся уже первым своим сборником «Белая книга» (1907). Рубен Дарио предсказывал ей самое блистательное будущее, однако жизнь ее трагически оборвалась в 1914 году. До этого времени Агустини опубликовала «Утренние песни» (1910) и «Пустую чашу» (1913). Обе эти книги интимной лирики имели шумный успех.

Мечта о любви

Была в мечте моей вначале страсть и сила: как шумный водопад, она во мне бурлила, как в бурю океан, безумием больна, сметала жизнь мою, как ураган, она. Потом мечта моя поникла, как светило, чья предзакатная глава воспалена улыбкой огненной, но, как мольба, грустна улыбка: всю печаль в ней солнце отразило. Теперь в мечте моей — восторг, печаль и смех, все сумраки земли, цветенье радуг всех, как идол, хрупкая, сильна, как божье имя, над жизнью властвуя, встает мечта моя: и поцелуй горит, свой аромат тая в цветке, чьи лепестки оборваны двоими.

Чудесный челн

Челн приготовьте мне, чтоб был, как мысль, просторным, пусть «Тенью» иль «Звездой» он будет наречен, ни ветру, ни руке не будет он покорным, но будет волен он, прекрасен и умен. Пусть поведет его биением упорным то сердце, коему нездешний снится сон, и, словно божьих рук объятьем чудотворным, пусть вынесет меня в любую бурю он. Челн нагрузить хочу я всей моей печалью, и в нем, как лилия, приманенная далью, по воле волн пущусь в нездешние края… Мой челн, душа моя! Каких ждать приключений, случайных радостей, глубоких откровений в пути? Уж ни мечтать, ни жить не в силах я.

Новый род

Будь я твой поводырь, Эрос, в царстве твоем, я бы властью твоею слепой повелела, чтобы тело любимого пало огнем на мое среди роз распростертое тело. Я нектаром его опою, чтобы в нем страсть, как ястребов стая, кружила и злела, чтоб навстречу тем ястребам в теле моем стая розово-белых голубок взлетела. И, как змеи, пусть руки его обовьют мой податливый стебель… И с губ моих пьют губы мед мой, что я для него собирала… Жду, как сева горячая ждет борозда: будет брошено семя в меня, и тогда роду светло-безумному дам я начало!