Поле Куликово

– Выходи!

Неведомое существо не двигалось, всхлипы притихли.

– Придётся лезть, - сказал Вавила.

– Ты очумел?
– зашептал Роман.
– Вдруг там какая нечисть - нарочно подманывает? Сгинешь, да и я с тобой. Пошли отседова!

– Э, брат.
– Вавила махнул рукой.
– Я такое повидал, што ни в какую нечисть не верю. Кроме живого человека, плакать некому. Глаза бы только не выколоть... Да перестань ты реветь!
– крикнул по-фряжски.
– Говорю ж - не обидим, не разбойники - мы, сами боимся!

Плач усилился, тогда Вавила отвёл ветки, треща сушняком, царапаясь, цепляясь одеждой, полез в гущу. Тёмный ком приподнялся, и Вавила рассмотрел человеческую фигурку, одетую в длинный халат.

– Ой, мама!
– раздался плачущий крик.

– Девка! Ей-Бо, девка!.. Стой, куды полезла - глаза выколешь! Православные - мы, не басурмане - смотри, крещусь.

Фигурка замерла, Вавила различил в сумраке зарослей блеск насторожённых глаз, положил крестное знамение.

– Ну, видала? Мирные путники - мы. Вылазь, не обидим.

– Ой, не верю! Ну-ка, ещё перекрестись, дяденька.

– Эко неверящая, ну, смотри!
– Вавила начал креститься.
– Выходи да расскажи, откуль ты взялась тут?

Она, всхлипывая, начала выбираться из своего убежища. С первого взгляда трудно было определить, сколько ей лет. Лицо - худое, голодное, давно не мыто, на щеках - царапины и потёки слёз, в растрёпанных косах застряли колючки татарника и трав, на плечах - порванный синий халат, но глаз Вавилы сразу приметил, что он сшит из дорогого шёлка, а несколько сохранившихся пуговиц - чернёное серебро. Да и мягкие сапожки на ногах - из зелёного сафьяна. В нём шевельнулась догадка и он спросил:

– Ты што, заблудилась?

Она затрясла головой, тронутая ласковым обращением, залилась слезами и сквозь рыдания выдавила:

– Дяденьки, не отдавайте меня опять в Орду, я домой хочу...

Вавила посмотрел на изумлённого Романа, вздохнул:

– Домой. А где - он, твой дом-то, хоть знаешь?

– Зна-аю... С-под Курска - мы, с брянской стороны, деревня Лучки...

– Вот и пойми: то ли с-под Курска, то ли с-под Брянска, а деревни, их кто как хочет, так и зовёт. Как же тебя в этакую даль занесло? Продали? Аль полонянка?.. Сбежала, небось?

Она согласно кивала всем его словам, глотая слёзы.

– Вот ещё заботушка нам. Ну как тебя по степи ищут?

Она заревела, Вавила - уже с досадой:

– Да перестань голосить! Кабы слёзы помогали, я бы только и ревел. И куда наладилась одинёшенька через Дикое Поле да в зиму глядючи? Из какого хотя аила удрала и давно ль?

– Я - не с аила. С ханского отряда убегла, когда сеча у них была ночью... Уже с неделю блукаю по степи.

– То-то - "блукаю"! И никого не видала, никто не гнался?

– Не...

– Коли так, ещё ладно, - может, не нужна ты им. Сколько же тебе лет-то? И давно ль в полону?

– Шашнадцатый минул... А в полону уж с месяц. Татары какие-то набегли, деревню пограбили...

– У неё стрела в спине, - заметил Роман.
– Ну-ка, ближе...

Стрела, отброшенная веткой, пробила лишь халат и застряла в нём.

– Не болит, случаем?

– Чуток болит.
– Она вцепилась руками в халат, из которого Вавила вытащил стрелу.

– Чего в одежку впилась? Экая стыдливая! Нашла где стыдиться. Сымай халат, рану надобно посмотреть да заклеить. Не то загноится - это похуже стыда.

Платье на ней было из мягкой атласной ткани небесного цвета, только измятое, выпачканное землёй и соком ягод, с изорванным подолом. Роман отвернулся, девушка сжалась, закаменела, Вавила, смущённый, с суровым лицом поднял сзади её сарафан, стараясь не смотреть ниже спины. Ранка-полоска оказалась неглубокой, но ещё кровоточила.

– Пошли к костру, там у меня есть снадобье. Да под ноги смотрите - надобен волчий язык аль подорожник.
– По пути спросил.
– Што же ты от человека в кусты кинулась?

– От кого же тут прятаться, коли не от человека?

– Ишь ты какая! А вот кабы тебя застрелили заместо зверя?

– Да всё бы лучше, нежель рабыней.

И снова удивился Вавила её взрослому суждению.

– Што ж, они тя били, насильничали?
– спросил Роман.
– Вона в шелка одета, хотя и рваные. В бегах, небось, и порвала.

– А нашто мне ихние шелка? В неволюшке-то? Я домой хочу. Может, мамка с отцом и братовья - живы. Они тогда в поле отъезжали. Убиваются, поди, - одна я у них дочка.

– Небось, у мамки этак не наряжали.

– Да што ты, дяденька, всё про наряды! Кабы тебя так-то из дому уволокли да продали!.. Хан, правда, молоденький был и добрый... Да кто его знает - в первый день добрый, а каков будет во второй? Вот кабы он - крещёный да повенчался со мной. А невольница - што? Она - как собака. Нынче приласкал, завтра - за порог выбросил, а то - своим табунщикам на утеху. Наслушалась я от полонянок, пока по чужой земле возили.

Роман и Вавила переглядывались, слушая её. У костра девчонка уставилась на котёл с остатками осетровой ухи.

– Погодь, сейчас подогреется. Пока твоей болячкой займёмся.
– Подвинув котёл в горячую золу, Вавила достал из сумы пузырёк с клейкой жидкостью. Ни подорожника, ни волчьего языка им не попалось. Он отодрал от дубка кусочек коры, сорвал несколько листиков травы-горцы, приложил к ране, подержал, пока приклеится. Чтобы подавить неловкость, заговорил:

– Поди, только ягоду одну и ела в эту неделю?

– Ага...

– Далеко ж ты ушла бы, однако, на одной-то ягоде! Ночами холода скоро начнутся, и чем ближе к нашей стороне, тем сильнее.

– А мне бы лишь до первой нашей деревни, там бы побираться стала, аль работать нанялась до весны. Я и прясть, и ткать, и вязать мастерица.

– Ведаешь ли ты, мастерица, сколь их, вёрст коломенских, до русских-то деревень!.. Ладно, ушицы попьёшь малость, и больше не проси. Мы - не жадные, но после травы как бы живот у тебя не схватило. Вечером ещё дадим с сухариком. Коли добром сойдёт, завтра досыта накормим.

– Благодарствую, дяденька.

– Ну вот, приклеилось наше снадобье, заживёт - само отстанет.
– Он опустил подол сарафана, набросил ей на плечи рваный халат. Роман отвёл коней на другую поляну, вернулся и сел рядом. Вавила смотрел, как их найдёныш дрожащей рукой подносит ко рту ложку, глотает с такой поспешностью, словно вот-вот отнимут, и, спохватясь, сказал: