Поле Куликово

– Братья мои милые, сыны русские, млад и стар! Уже ночь приспела, а день близится грозный. Будьте бдительны в сию ночь, мужайтесь и молитесь - во брани силён наш Господь. И каждый оставайтесь на своём месте, не смешайте боевых рядов. Утром некогда будет нам чредиться к битве - уже злые гости близки от речки Непрядвы, и не исполчась, утром все изопьём смертную чашу.

"Исполним, княже!", "С тобой, государь, в жизни и смерти!" - неслись клики по войску...

На Куликово поле опускалась ночь. Долго горела розовая заря, обещая на завтра солнечный день. Молодой месяц, едва блеснув над почерневшими рощами неполным ликом, скрылся за окоём, зато в зените разгорелась багровая звезда, и, накалясь в лучах заката, переливалась всеми цветами золота - от белого до червонного, кололась блеском, дрожала и подмигивала, а другая звезда - величиной с крупное яблоко. Из-за лесов над Непрядвой летел вой волков, под Красным Холмом тявкали лисицы, в рощах до темени метался вороний грай, то затихая, то вспыхивая от смеха сов. Воины засадного полка всю ночь слышали на Дону клики лебедей, и чудилось им - то речные девы тоскуют и зовут суженых, загулявших в степи. Слушая эти клики, каждый думал: не его ли завтра, бездыханного, примет на ледяные перси донская русалка, не его ли раны станет омывать зелёной водой омутовых глубин? Опытные воины знали: в случае поражения сметут их вороги в Дон и Непрядву, кто не будет убит, утонет - в железе реку не одолеть. И каждый решал для себя: лучше погибнуть в бою со славой, чем захлебнуться, убегая. Да и на земле лежать всё же спокойнее, авось подберут да и зароют в землю по-христиански.

Тих был русский лагерь. Неярко горели сторожевые костры. Кто-то молился, кто-то поминал родных, свой дом и осеннее поле, кто-то мечтал о славе, богатой добыче и добром степном коне, кто-то точил меч и топор, проверял рогатину и лук, кто-то рассказывал сказки о богатырях, а кто-то - весёлые сказки, напоследок потешал товарищей. Старый слепой лирник с поводырём завернул и к костру звонцовских ратников. Ивашка Колесо сбегал куда-то, поднёс гостю медный ковшик, но тот покачал головой: ему, мол, ещё у других костров петь. Голос сказителя был хрипловатый, с гнусавинкой, но песня-сказание в его устах с первых слов заворожила слушателей, и пока он под звоны струн пел-говорил о дедовских временах, когда стоял златоглавый Киев, наводя страх на Дикое Поле, ни один не шелохнулся, и слёзы нетронуто высыхали на щеках и усах мужиков. Оборвалась бывальщина, лирник встал, поклонился:

– Бейтесь, ратники, с силой поганой, как бились наши прадеды, и о вас песни сложат. Сам я сложу - завтра, может быть.

Ещё раз поклонился и ушёл в темноту, к соседям. Николка Гридин, накалённый песней, толкнул соседа:

– Слышь, Алёха?

Алёшка Варяг не шелохнулся, поглядывая через костёр на Юрка Сапожника, который только-только воротился из лагеря у Непрядвы. Сотский даже коня ему давал, чтобы жену проведал. Нет, не затихло ревнивое сердце Алёшки, хоть и примирился с судьбой и с Юрком подружился. Приглядывался к новому другу и не мог постигнуть: чем взял сердце Аринки этот безусый мастер-сапожник? Обыкновеннее парня и представить себе трудно.

– ...Слышь?
– шептал Николка.
– Пошли к сотскому в дозор проситься - от нас в ночь снаряжают, я слышал. К татарам подкрадёмся, по коню добудем.

– Ох, и дурачок ты ещё, Николка, - усмехнулся Алексей. На што отец взял тебя в поход?

Николка засопел, отвернулся.

С того дня, как покарал врага своей рукой, в душе Алексея словно что-то переломилось, одна половина отпала, другая выросла, заняла всё существо парня. Он стал молчалив, хотя и не угрюм, исполнителен по-умному - не боялся собственную сметку во всякое дело внести, чтобы делать скорее и лучше, приглядчив - опять же не из любопытства, как иные деревенские парни, переимчивым и хватким оказался. Прежние шалости и ухарство отмёл враз. "Экой ведь золотой мужичок в озорнике сидел, - дивился Фрол Пестун, присматриваясь к Алёшке.
– Видно, ратное дело - по душе ему. Жаль, коли боярин заберёт в дружину, ведь из Алёшки добрый бы вышел хозяин ".

Парню походная жизнь пришлась по нраву, одно лишь беспокоило: часто мерещился убитый ими лазутчик с раскинутыми по траве руками, с кровавой головой. Во снах он не раз вскакивал, бросался на Алёшку, тот бил и промахивался, в ужасе бежал, чуя за спиной дыхание врага. Просыпаясь в поту, бранил себя за трусость, стыдился снов, клялся, что в следующий раз не побежит, но если сон повторялся - снова убегал. В одной из деревень Алёшка сходил в церковь, поставил заранее припасённую свечку Георгию Победоносцу, моля святого дать ему силу Духа. С того дня казнённый враг не тревожил сны парня. Теперь ночами Алёшке часто являлся вороной конь - то плыл над туманным лугом, то мчался вдали, развевая чёрную гриву, то приближался к походному ложу парня, косил на него огненным глазом, бил копытом...

– Ты не обижайся, Николка, - Алёшка тронул товарища за плечо.
– Сотский знает, кого в дозор послать, полезем, так обозлится и не пустит. А коня в дозоре не добудешь, вот кабы в разведку...

Николка вздохнул.

– Малец - ты, Николка, правда...

Простота, в которой открылся большой мир сыну кузнеца Гриди, вначале обескуражила, а потом даже обрадовала его. И князья- такие же люди, только одеты богато да власти у них много, а горожане мало отличаются от деревенских. Женщины в городах, правда, - красивее, но то - от одежды. Наряди-ка поповну Марьюшку в тот летник, что видел он на одной коломянке в день приезда великого князя, да от неё глаз не оторвёшь. Даже разведчик Васька Тупик и его товарищи - обыкновенные люди. Но тем сильнее хотелось Николке отличиться в каком-нибудь отчаянном деле, а заговорит об этом - над ним посмеиваются. Как не обижаться!..

– Фрол! Таршила!
– позвал из темноты голос сотского из кметов московского полка.
– Поднимайте свои десятки - в охранение станете, где указал. Я вас сменю.

Николка вскочил и, забыв обиду, хлопнул по спине товарища... С четверть версты шли в темноте, потом залегли цепью. Жутки и сладостны - минуты ожидания, когда твоё тело согревает землю, уши ловят каждый звук, глаза - каждую мелькнувшую тень на земле и в небе. Николке хотелось говорить соседу обо всём, что замечал и слышал, но он помнил наказ Таршилы: без нужды не шептаться, ибо плеть у него - под рукой. Вдали по степи разливалось зарево, но Николка ещё не догадывался, что это - такое, а спросить соседа боялся. Седыми привидениями из низин выползали туманы...

В тот же час русские князья покидали шатёр государя, чтобы вместе собраться лишь после битвы - если будет кому собираться. Прежде других уехали в свой передовой полк Семён Оболенский, Иван Тарусский, Фёдор Белозёрский, ушли Андрей Полоцкий с Андреем Ростовским, ушли Ярославский с Моложским на левое крыло рати. Государь напутствовал на прощание воевод полка поддержки Дмитрия Ольгердовича и Романа Брянского:

– Вам особого сигнала не будет. Сами смотрите: где татары прорвутся - туда бейте всей силой. Да так бейте, чтобы вылетели они назад. На засадный полк не оглядывайтесь, будто его и нет. Слышите!
– нет для вас засадного полка, вы - последний заслон земли Русской!

Остались ближние - Владимир, Боброк, Бренок да Тимофей Вельяминов, брат которого, Микула, был воеводой в полку поддержки и оставался там за главного на время отсутствия князей.

– Тебе, Володимер, и тебе, Дмитрий, ключ от победы вручаю, - сказал государь.

Боброк несогласно качнул головой:

– Ключ - в твоих руках, княже. Здесь - он, в пешей рати.

– Здесь - щит и меч Руси. Здесь - сила, что Орду перемелет, стены разрушит и путь укажет. Заветный же сундучок победы отпирать вам. Не оброните ключа, не суньте в замок до срока. Ты, Володимер, великий воин в бою, знаю, как идут за тобой полки в сечу. Но больно горяч - ты, себя забываешь, увидя врага. Слушай Боброка. Его трезвости да твоей ярости вручаю мои надежды. Не гневись, что будет Боброк над тобой вроде моей руки.

– Что ты, Митя! Какие ныне - обиды! Али не ведаю моей слабости? Счастлив - я, что даёшь ты мне первого воеводу.

– Ты же, Дмитрий Михалыч, оставайся при нём до конца, как бы дело ни повернулось на поле. Держи его в руках, да не передержи. И вот что оба помните: о том молюсь, чтобы без вас Мамая опрокинуть.

Серпуховской вздёрнул бороду, Боброк опустил глаза.

– Да, князья! Не славы хочу лишить вас - о славе ли ныне спорим!
– но отборный полк сохранить хочу целым и свежим. Орда побежит - не считай её разбитой: отскочит, соберётся да так навалится снова со злобой - кости затрещат. Свежим полком гоните, пока кони несут. Да и союзничков Мамая забывать нельзя. А даст Бог...
– Замолк, вздохнул.
– Сохраним силу в битве, может, и далее в степь пойдём, разорять змеиное гнездо. Иначе ведь скоро другой мамай появится.

Посидели, не хотелось расставаться князьям, чьи судьбы давно завязались в тугой узелок. Ближе, чем родные братья, стали, и в минуту молчания знали, кто о чём думает.

– Значит, сами вперёд пойдём, коль вздумает Мамай поджидать Ягайлу с Олегом?
– нарушил молчание Вельяминов.

– Как уговорились. Я поведу большой полк. Ну, пора...

Встали. Серпуховской, Боброк, Бренок и Вельяминов обнажили мечи и на них поклялись Дмитрию, что в случае его смерти будут служить Москве и наследнику государя княжичу Василию, как служили доныне Дмитрию. Каждого он обнял и поцеловал троекратно. Боброка и Владимира проводил за порог, воротясь, спросил Бренка: