Повесть о днях моей жизни

А по деревне звонили:

– - Петрушке-то Володимерову счастье: деньги, поди, приперла -- несусветную силу!

– - Где он ее, шельму, подцепил? Вот тебе и Ваньтя!

– - Нет, та-то дура: на мужика полестилась!.. Привередница!..

До глубокой полночи барышня беседовала с нами... Устала, охрипла, язык не ворочается, бесперечь пила воду, а мы все приставали:

– - Еще немного, барышня, еще чуть-чуть.

– - Не зовите меня барышней, -- просила она, -- зовите товарищем.

Мы поправлялись:

– - Ну-к, еще про что-нибудь, товарищ-барышня!

– - Какие вы все странные, -- смеялась она.

И мы смеялись.

– - Главная статья: нет привычки... Барышня -- это постоянно, кого ни встретишь в дипломате, а товарищ... Мужик мужика, конечно... это дело десятое!..

– - Мужик мужика променял на быка, -- передразнивал Галкин.
– - Нет привычки, надобно стараться!

Он всеми силами старался помочь барышне, в особо интересных местах рассказа гладил ее по голове, заставил сесть на подушку, чтобы было мягче, как ребенок, смеялся, когда она улыбалась чему-нибудь, шипел на всех.

Было поздно. Сквозь забитые одеждой окна мягко гудел колокол: церковный сторож отбивал часы; скрипел снег под ногами колотушечника. Лица товарищей возбужденно счастливы.

Через день-два после отъезда барышни по Осташкову разнеслась весть, что в смежном с нами уезде "началось".

С отрядами казаков и стражников по деревням ездил губернатор, драл мужиков розгами. В одной деревне наводил суд и расправу, а "это", как головня, перебрасывалось в соседнюю: там и тут зловеще вспыхивали зарева. Ульяныч, мещанин-щетинник, рассказывая, только крутил головою от изумления.

– - Теперь никогда не поеду торговать туда, а то и мне достанется.

– - Там уж тебя ждут!
– - смеялись над ним.

В Пилатовке по поводу событий говорили:

– - "Они" смикитили, что из середки уезда начинать -- никто не делат. Приехал набольший, собрал их у нас в Роговике...

– - Кого?

– - Дыть стюдентов, кого же!.. Ваньтя тоже был, шахтеришко. Собрал в Роговике на сход... Ну, как?.. Как прикажете!.. Давайте перебросимся на вьюжный край, а оттелева -- холстом... А ты, Ваньть, тут буторажь!.. "Они"-- хитрые, жабы!..

Сладкодеревенцы, горлопяты, бахвалились:

– - Скоро нас соборовать начнут, дай вот только губернатор приедет, он нам привьет воспу!..

Шахтер самолично созвал группу, предлагая "подтереть слюни и -- за дело"... Того же мнения были Штундист, Богач, маньчжурец и Рылов, а Лопатин, я, Максим Колоухий и другие растерялись: может быть, еще не время?..

Первый раз наше собрание носило бурный характер; все переругались, как враги, а разошлись ни с чем.

На следующий день написали в город письмо, а пока решили разбросать "литературу".

– - Сигнал!
– - кричали осташковцы, бегая с листками по деревне.

Но пришла другая весть: у князя казаки. Наиболее жидкие под разными предлогами разбежались, куда глаза глядят. Остальные даже днем держали двери на запирке.

Вызванный из города товарищ приехал ночью. Как и барышня, не зная расположения деревни, он долго плутал, отыскивая избу Галкина. Счастливый случай помог ему постучаться к дяде Саше Астатую. Тот, трясущийся, привел его ко мне.

Товарищ Лыко, -- он нам лыки продавал на вокзале, -- собрав компанию, сказал:

– - Делать ничего не надо, вы попусту спешите... Дожидайтесь от нас знака. Зачем сейчас губить себя?..

– - А если не сгубим?
– - зло выкрикнул шахтер.
– - Ты тоже с библией приехал?

Опершись, локтем на стол, покусывая русый ус, Лыко несколько минут внимательно разглядывал Петрушу. Тот, выпятив грудь, стоял посередь избы, не опуская глаз. Горожанин улыбнулся.

– - Ничего не боитесь?

– - Нет!
– - Петя даже надул щеки.
– - Еще не родился, кто меня напугает!

– - Ого!..

– - А все-таки начинать не надо, -- твердо сказал Лыко.

– - Мы с вами, Нилушко, в один голос, -- расцвел Лопатин, -- только разве с ими сговоришь!..

Хрустя пальцами, шахтер с презрением следил за ним.

Лыко привез с собою снадобьев, научил печатать на гектографе.

Уезжая, Лыко набросал несколько черновиков, но мы после его отъезда переделали черновики по-своему, более понятно, выбросив все "литературы" и "гектографы", мужицкому уху чужие.

Много спорили о том, как подписаться. Прохор, первый затирала в сварах, настаивал на том, чтобы подписались: "Беспощадный Осташковский Комитет из мужиков".

– - Ты, служба, в уме или выжил?
– - урезонивал его Илья Микитич.
– - Чего ты городишь? Разве можно на себя идти с доносом?

– - Так подпишитесь, что, мол, кому надо, узнает, кто составляет бумаги, -- вяло отозвался из кутника Максим Колоухий.
– - Что, мол, мы бы свои фамилии проставили, но почему -- опасно: могут забрать...

Большинством голосов решено было подписаться: "студенты".

Работа кипела. Каждую ночь дороги и улицы пестрели синими листками. Становой переехал на житье в Осташкове; в домах -- то там, то здесь -- производились обыски. Тщетно искали главарей: ни один ничего не знал или как бык глядел в землю.

Расширялась и внутренняя работа: главный кружок пополнился, и от него пошли отростки, товарищества и братства.

– - Вчера сметану воровали из чужих погребов, а нынче урядник нехорош, -- гнусавили старики.

XV

В субботу на масленой зять с Мотей пришли к нам в гости. После обеда я запряг лошадь и, усадив сестру с Ильюшей в сани, повез их кататься в соседнюю деревню, где был базар.

С разноцветными лентами на дугах, в светло вычищенной упряжи по улице разъезжали "молодые". Женщины, одетые по-праздничному, пели песни, вдоль дороги, по обеим ее сторонам, шеренгою стояли любопытные, глядя на катающихся, делились замечаниями о лошадях, сбруе. Под ногами, как котята, с счастливыми рожицами, шмыгали ребятишки; длинные карманы их сибирок набиты сластями. В крепких зубах трещат орехи, семечки, у трактира задорно пиликает ливенка, пляшут, присвистывая. Заезжий шарманщик с полудохлой морской свинкой гадает девкам на "билетиках".