Повесть о днях моей жизни

Сделав пять-шесть кругов, мы заехали в трактир погреться и выпить чаю.

– - Хорошо, Ильюша, на базаре?

– - Да.

Ему -- четвертый год. В новом полушубочке и белых валенках, в круглой барашковой шапке, из-под которой выбиваются колечки светлых волос, чистенький, с розовым румянцем на щеках, он широкими глазами рассматривает трактирную обстановку, поминутно дергая мать за рукав:

– - Мама, это кто? А вон этот -- с бородой?

– - Мама, а самовара у них нету? У нас дома есть... Да, мама?

Мотя смеется.

К столу подошел Федька Почтик, мой приятель, и Калиныч; оба -- новые члены главной организации.

Федька рассказал, что вчера захаровская баба, стиравшая на казаков белье, была опозорена ими и полумертвою брошена в овраге. Подняли ехавшие на базар торгаши. Сейчас еле жива.

– - Кабы чего нынче не было,-- шепчет Федька на ухо,-- ребята рвут и мечут... Увези сестру с ребенком... кто знает!..

Допив чай, мы с сестрой поехали домой.

– - Ваня, почему вы секретничаете от меня?
– - спросила Мотя дорогою.-- Неужто вы, глупые, думаете, что я пойду на вас с ябедой?

Я придержал лошадь.

– - Секретничаем, Мотя, потому, что надо секретничать. Ты -- женщина...

– - Стюня -- тоже девушка.

– - У тебя ребенок, хозяйство... Для только любопытства об этом не говорят.

– - А ну-ка, я не из любопытства?

– - Тоже не следует мешаться: ты -- женщина, у тебя ребенок, хозяйство...

– - Перестань об этом!
– - досадливо воскликнула она: -- Ребенок, хозяйство... Почему не следует мешаться?

– - Так, вообще...

– - Напрасно, брат!..
– - Мотя нахмурилась, прикрыв глаза длинными ресницами.

Минут двадцать ехали, не говоря ни слова.

– - Знаешь, что?
– - встрепенулась сестра.-- Ты все-таки дай мне книжек-то... Ладно?.. В жизни что-то новое, а я не смыслю... Почему только вы, мужики, должны знать?.. Хотите себе лучшего, а бабу -- опять под лапоть?..

Дорога -- вереница непрерывных ухабов -- шла о бок с фруктовым садом князя Осташкова-Корытова, отделенная от него рвом, обсаженным по гребню сплошными рядами акаций, сирени, жимолости. Над деревьями кружились стаи галок; в теплом, золотистом навозе копались грачи. Перемежающееся небо то ярко по-весеннему голубело, то подергивалось серыми лохмами туч, белокудрявых по краям; оттого снег казался то искристо розовым, мягким, то, как сахар, бледно-синим, крупичатым.

– - Гляди-ка, мама: робята!
– - Ильюша весело засмеялся, хлопая в ладоши.

Навстречу из-за садовой караулки вышло человек семь казаков. Здоровые, сильные, с залихватскими, закрученными усами, в высоких бараньих шапках -- они раскатисто хохотали.

Один, поровнявшись с нами, отдал честь, вычурно расставив ноги, другие засмеялись над Мотей.

"Кабы чего не случилось нынче",-- вспомнились слова Почтика.-- Прав он, рано еще...

Но другой голос, злой и настойчивый, шептал иное.

Отец и Сорочинский лежали на полу, обнявшись. Мать пугливо жалась в кутнике.

– - Стащить бы куда-нибудь эту стерву,-- брезгливо вымолвила Мотя, глядя на мужа.

– - Не трогай, деточка, пускай дрыхнут!
– - отчаянно замахала мать руками.-- Весь вечер баталились, хуже стюдентов!.. Я уж топоры от греха спрятала... Ты у нас ночуй, а то, боюсь, опять раздерутся!..

Прикрывшись с головой сибиркой, мать ткнулась на лавку, Я принес из сарая "Липочку-поповну". Загородив от пьяных свет, мы стали читать с сестрой.

Тихо. Жидкий свет прыгает по стенам и столу, по мелко набранным страницам книги и платку низко склонившейся сестры. Сонно трещат сверчки. Изредка раздается чавканье и придушенный храп пьяных; часто, срывами дышит мать; раскидавшись, розовенький, с закинутыми за голову руками, спит Илыоша. Мотя плачет. Тени медленно качаются и тают на лице ее.

Слабо вскрикнув, мать поднимает голову, долго, бессмысленно смотрит на лампу,

– - С нами бог... с нами бог... Прасковея-пятница, Сергий преподобный.-- Устало зевает, крестится.-- Довольно бы, сынок, над книжкой: карасин береги...

– - Сейчас, мама, кончим.

Щуря дикие глаза, отец привстал на локоть. Запустил пятерню в всклокоченные патлы, попросил напиться.

– - Вы еще...-- громко откашлялся, сплевывая, засопел,-- не спите?

– - Нет, не спим.

Охая, мать поднялась с постели, зачерпнула воды.

– - Что ты, дьявол, в морду суешь!
– - крикнул на нее отец.

– - Еще не угодишь, родимцам,-- заворчала мать.-- Нахватаются пьянее грязи да куражатся, паршивцы!.. Сам бы в таком разе брал!..

Отец швырнул в мать кружкой, ругаясь скверными словами, стал шарить около себя, чтобы еще чем-нибудь ударить ее.

Завозился Ильюша.

– - Тять, потише, пожалуйста: мальчика разбудишь,-- попросила Мотя.

– - А ты что? "Мальчика разбудишь"! Сахарный у нее мальчик!.. Енерала выплеснула?.. "Мальчика"?.. Я в своей избе, учить меня нечего!.. Не глянется, лети ко всем чертям! "Мальчика разбудишь", свинья грязная!..

Мотя виновато посмотрела на меня и опустила голову.

– - Пошла теперь музыка на всю ночь!.. Эх ты, старый, бессовестный кобылятник!..-- заплакала мать.-- В кои-то веки пришла дочь в гости, и то ты ее гонишь со двора долой, пьяный дурак!

– - Вот я тебе сейчас покажу дурака!
– - затрясся отец.-- Я т-те-бя украшу!..

Я не вытерпел.

– - Ты когда же, негодяй, бросишь нас мучить?
– - сквозь слезы закричал я, вскакивая из-за стола.

– - Это отца-то?
– - изумленно спросил он, тараща красные глаза.
– - К примеру, жили вместе, я тебя растил, оберегал, заботился, а к чему пошло -- негодяем?.. Родного отца?..

Голос его понизился, захрипел, шея вытянулась, веревками на ней вздулись жилы.

– - Отца родного негодяем?

Со сжатыми кулаками, ополоумевший, он бросился к столу, чтобы ударить меня, но с лавки вскочила Мотя и, схватив его за руки, припала к ним.

– - Тятя, не нужно!.. Родимый, не бей!..

Мальчик поднялся с постели и заплакал; Мишка, забиваясь под лавку, ругался матерщиной; стоя у шестка, мать верещала во весь голос.

– - Отпусти!
– - мотая сестру из стороны в сторону, кричал отец.-- Брось, а то расшибу!..