Приключения рождественского пудинга

То, что они говорили друг другу, были вещи настолько личные и интимные, что мистер Трефьюзис попал в очень сложное положение. Ему было ясно: супруги уверены, что он давно вышел из комнаты. Боясь навлечь на себя гнев сэра Рубена, он решил остаться там, где стоял, и выбраться из помещения позже. Так что это он спрятался за шторой, а леди Астуэлл, выходя из комнаты, подсознательно заметила контуры его фигуры.

Когда она вышла, Трефьюзис попытался незаметно скрыться, но сэр Рубен случайно повернул голову и увидел своего секретаря. Будучи уже не в лучшем расположении духа, он набросился на него и обвинил в том, что тот намеренно подслушивал его и шпионил за ним.

Messieurs et Mesdames [68] , я глубоко почитаю психологию. И во время расследования искал вовсе не мужчину или женщину с дурным характером, потому что каждый дурной характер имеет свой предохранительный клапан. Тот, кто лает, не кусается. Так что искал я человека с хорошим характером, человека терпеливого и умеющего владеть собой, человека, который в течение девяти лет исполнял роль спящей собаки. Нет напряжения большего, чем то, которое нагнетается в течение девяти лет, и нет чувства обиды сильнее, чем то, которое копится с годами.

68

Дамы и господа (фр.).

Девять лет сэр Рубен издевался и терроризировал своего секретаря, и девять лет этот человек хранил молчание. Но всему наступает конец. Всегда приходит день, когда струна не выдерживает и лопается. Что и случилось в ту ночь. Сэр Рубен вновь садится за стол, но его секретарь, вместо того чтобы покорно и униженно выйти за дверь, берет тяжелую деревянную дубинку и бьет человека, который столько лет издевался над ним.

Пуаро повернулся к Трефьюзису, который, казалось, превратился в соляной столб.

– С вашим алиби все было очень просто. Мистер Астуэлл считал, что вы у себя в комнате, но никто не видел, как вы туда ушли. И вы как раз выбирались из комнаты после того, как ударили мистера Рубена, когда услышали звук и бросились в свое убежище, за штору. Вы стояли там, когда в комнату вошел Чарльз Леверсон, и вы стояли там, когда в комнате была Лили Маргрэйв. Много времени прошло, прежде чем вы прокрались по затихшему дому и добрались до своей спальни. Вы будете это отрицать?

Трефьюзис стал заикаться:

– Я… я н-никогда…

– Понятно. Давайте заканчивать. Две недели я ломал эту комедию, показывая вам, как сеть медленно сжимается вокруг вас. Отпечатки пальцев, следы, обыск в вашей комнате с мастерским изменением положения вещей… С помощью всего этого я вселил ужас в вашу душу – по ночам вы лежали с открытыми глазами и пытались вспомнить, не оставили ли где-то отпечаток пальца или след… Снова и снова прокручивали в голове события той ночи, думая, что вы тогда сделали или оставили недоделанным, – и таким образом я довел вас до состояния, в котором вы совершили ошибку. Сегодня, когда я поднял что-то на лестнице, где вы прятались в ту ночь, я увидел страх в ваших глазах. А потом я устроил большое шоу с маленькой коробочкой, проинструктировал соответствующим образом Джорджа и уехал.

Пуаро повернулся к двери.

– Джордж? – позвал он.

– Я здесь, сэр. – Слуга вышел вперед.

– Расскажите этим леди и джентльменам, каковы были мои инструкции.

– Я должен был спрятаться в шкафу в вашей комнате, сэр, положив предварительно коробочку туда, куда вы велели. Сегодня, в половине третьего, в комнату вошел мистер Трефьюзис и забрал ее…

– А в коробочке, – продолжил Пуаро, – лежала обыкновенная булавка. Я… мне всегда проще говорить правду. Я действительно поднял ее сегодня утром на лестнице. Как там у вас, англичан, говорится? «Если видишь ты булавку, подними ее скорей, день твой сложится удачней всех в году счастливых дней!» Вот мне сегодня и сопутствует удача – я нашел убийцу.

Он повернулся к секретарю.

– Теперь вы поняли? – мягко спросил он. – Вы сами себя выдали.

Неожиданно Трефьюзис не выдержал. Рыдая, он опустился на стул, закрыв лицо руками.

– Я был вне себя, – простонал он. – Вне себя! Боже, эту травлю и издевательства невозможно было выдержать. Годами я ненавидел и проклинал его.

– Я это знала! – воскликнула леди Астуэлл. Она вскочила, переполненная чувством триумфа. – Я знала, что это сделал вот этот человек!

– И вы были правы, – согласился с ней Пуаро. – Можно по-разному называть эти вещи, но факт остается фактом: ваша «интуиция» вас не подвела, леди Астуэлл. С чем я вас и поздравляю!

Четыре и двадцать черных дроздов

Эркюль Пуаро обедал со своим приятелем Генри Боннингтоном в ресторане «Галант Эндевор» на Кингс-роуд в Челси.

Мистер Боннингтон был большим поклонником «Галант Эндевор». Ему нравилась расслабляющая атмосфера заведения, подаваемая еда, которая была «настоящей» и «английской», а вовсе не «какой-то неразберихой на тарелке». Ему нравилось рассказывать людям, обедавшим с ним, где имел обыкновение сидеть Огастес Джон [69] , нравилось обращать их внимание на имена знаменитостей из мира изобразительного искусства в книге почетных гостей. И хотя сам мистер Боннингтон был начисто лишен художественной жилки, он умел гордиться способностями других.

69

Огастес Эдвин Джон (1878–1961) – известный английский художник-постимпрессионист.

Молли, благожелательная официантка, приветствовала мистера Боннингтона как старого друга. Она гордилась тем, что помнила предпочтения в еде всех своих постоянных клиентов.

– Добрый вечер, сэр, – сказала Молли, когда два джентльмена уселись за угловой столик. – Сегодня вам повезло: у нас индейка, фаршированная каштанами, – ваша любимая, не так ли? А еще у нас сегодня изумительный стилтон [70] . С чего начнете, с супа или с рыбы?

Мистер Боннингтон задумался. Он предупредил Пуаро, изучавшего меню:

70

Стилтон – традиционный английский сыр. Относится к голубым сырам. Только сыр, изготовленный в графствах Дербишир, Лестершир и Ноттингемшир и отвечающий строгим требованиям стандарта, может называться стилтоном.

– Никаких ваших французских штучек. Добрая, хорошо приготовленная английская еда.

– Друг мой, – Эркюль Пуаро взмахнул рукой, – о большем я и не мечтал. Полностью полагаюсь на ваш выбор.

– Гм-гм, – ответил мистер Боннингтон и со всей серьезность подошел к решению стоявшей перед ним задачи.

Покончив с тяжелой проблемой выбора и разобравшись с вином, он со вздохом облегчения откинулся на спинку стула и развернул салфетку. Молли заторопилась на кухню.

– Хорошая девочка, – одобрительно сказал мистер Боннингтон ей вслед. – Когда-то была настоящей красоткой – все художники ее рисовали. Да и в еде она разбирается, а это гораздо важнее. Обычно женщины относятся к еде крайне небрежно. Многие из них, когда обедают с мужчиной, к которому неравнодушны, могут вообще не заметить, что едят. Просто заказывают первое, что попадется на глаза.

– C’est terrible [71] .

– Слава богу, что мужчины не такие! – самодовольно заметил мистер Боннингтон.

– И что же, мужчины никогда так не поступают? – В глазах Эркюля Пуаро промелькнул огонек.

– Ну, может быть, когда они еще слишком молоды, – уступил мистер Боннингтон. – Молодые щенки! Молодежь нынче везде одинакова – ни силы воли, ни стойкости. Я в молодежи не нуждаюсь, а она, – добавил он ради объективности, – не нуждается во мне. И возможно, она права! Но когда слышишь иногда, как разговаривают эти сосунки, можно подумать, что человек просто не имеет права жить после шестидесяти! Судя по их рассуждениям, начинаешь полагать, что некоторые из них готовы помочь своим престарелым родственникам покинуть этот мир.

71

Ужасно (фр.).