Приключения сомнамбулы. Том 2

– Ma-ku-la-tu-ra? Was ist das?! Warum…

Соснин ссылался на нехватку бумаги, беспомощно подыскивал объяснения, к которым, уронив маску высокомерия, с любопытством прислушивался Набоков.

– Nicht ferstee… Как же всё-таки приобрести в этом респектабельном роскошном магазине мои непревзойдённые книги? Мой прах в Восточную Германию не перевозили, но я, надеюсь, не запрещён, – не унимался Манн.

– Когда-то ваше десятитомное собрание сочинений распространялось по открытой подписке, вдумчивые и благодарные читатели-почитатели готовы были подолгу, не боясь дождей и морозов, выстаивать в общей очереди за каждым томом. А сейчас… – Соснин осторожно подмешивал в сладковатую пилюльку горечь, – сейчас приобретение ваших бессмертных книг уже помимо незаурядной физической закалки и долготерпения требует от читателей особой коммерческой изворотливости; сначала… сначала надо притащить в районный пункт приёма утильсырья перевязанные бечёвками стопы ненужных старых газет, журналов и получить талон, удостоверяющий сданный вес. Затем надо в Доме Книги, в отделе художественной прозы, выкупить-выменять на талон за двадцать пять килограммов макулатуры, к примеру, пикулевского «Фаворита», после чего, – вспоминал обратную схему натурального выгодного обмена, – у спекулянтов на лестнице приобретённый том Пикуля надо обменять на какой-либо из исторических романов вашего великого старшего брата Генриха, но поскольку любое, пусть и самое большое из его произведений эквивалентно лишь двадцати килограммам макулатуры, за оставшиеся пять килограммов можно, если, конечно, повезёт, получить и какую-нибудь из ваших книжек, правда, тоненькую и напечатанную на плохонькой бумаге, изданную где-нибудь в провинции; обычно в такой книжке-довеске – «Тонио Крегер» со «Смертью в Венеции».

– Всего за пять килограммов, – обиженно прошептал Манн, – но это временно, верю, временно.

– А «Доктора Мертваго» на макулатуру обменивают? – спросил Набоков.

– Пока нет…

– Ма-ку-ла… Какое счастье! – вновь воодушевлялся Манн, – совершить паломничество в великий русский язык, в святую русскую литературу, сердечную, совестливую…

– Какое счастье! – передразнил Набоков, – мои книги до исчезновения с карты этой безвкусной сатрапии и её писсоюза здесь ни продаваться, ни обмениваться на макулатуру не будут. Хотя разве что… разве что, – усмехнулся, – недурно было бы удивить читающую публику моим романом «The Dare», то бишь «Дерзость».

По зебре побежали туда-сюда люди.

На бегу растерянно поглядывали на невиданный лимузин, однако же – Невский и не такими чудесами одаривал – всё быстрей припускали мимо.

Соснин напрягся, ждал.

И, словно неожиданно, включился зелёный.

кутерьма в стане книгочеев не на шутку озадачила Соснина

Пора было газовать, однако Соснин смотрел на милиционера, заподозрившего неладное, – приметил вызывающе-странный лимузин, гадал – нарушитель оцепенел за рулём или падкий на автомобильную экзотику отпрыск большущего начальника зазевался и лучше тогда не связываться. Пора, пора было надавливать на педаль…

– Действительно, прах прогрессивного Генриха выкопали, перевезли в свою Германию и с помпой перезахоронили, – вспоминал, наклоняясь вперёд и заглядывая Соснину в глаза, Манн, – а прах его жены-алкоголички поскупились перевозить, оставили на кладбище в Санта-Монике.

Слева, справа понеслись машины.

И, мучительно решившись, еле-еле, с черепашьей скоростью переползая зебру, Соснин увидел выбегавших из боковых дверей Дома Книги Акмена, Шиндина. Следом, прихрамывая, тяжело опираясь на суковатую палку, едва поспевал Соколов – спешившие к автобусной остановке, они поочерёдно налетали на Дина – тот привычно пританцовывал в сторону Публичной библиотеки. Рослый, массивный Соколов сбил бы сухонького, погружённого в свои мысли Дина с ног, да успел наклониться, ухватить за рукав – две бороды, рыже-пегая и седая на миг сплелись… Дин кинулся вдогонку…

Куда они? – заволновался Соснин, – очумелые! Тут ещё из дверей выдуло Люсю Левину в войлочных тапочках… прилавок бросила, на ней лица не было.

Соснин интуитивно втянул голову в плечи, вжался в сидение – если бы заметили его за рулём, узнали, как бы он объяснялся? И – куда, куда?! – стучало в висках.

Набоков с олимпийским спокойствием наблюдал престранную тротуарную суету, прохожих ничуть не трогавшую, – чего не увидишь на Невском, кого не встретишь! Всего-то вскипел у автобусной остановки нескончаемый людской поток… Но Соснина подмывало выскочить из идиотской роли, в которую заманил Бухтин, поскорее выскочить из машины, иначе – заметят, узнают, из-за Валеркиного бзика он станет посмешищем: выскочил бы из машины, если бы умел её расстегнуть. Он не мог, ну никак не мог понять – куда они торопились? И – что ещё ему оставалось? – понемногу прибавлял газ.

Возбуждённая компания уже втискивалась в подкатившую к остановке «двойку».

Раскинув руки, чтобы оградиться от напиравших, толпившихся посторонних, Акмен пропустил залезть Шиндина, Соколова и подсаживал, проталкивал Люсю, потом, отругиваясь, – студенисто тряслись щёки и второй подбородок – залез сам, Соколов высунулся, втащил за руку Дина; Соснина осенило пристроиться за сдвоенным жёлтым автобусом, проследить, но пока гадал что, как для такого манёвра надобно сделать, автобус защемил в дверях полу диновского пиджачка, шустро отвалил от тротуара, и рванул, волоча чёрно-дымный шлейф.

всякая попутная всячина, включая вехи посмертной славы

Расстояние между лимузином и автобусом безнадёжно увеличивалось, промежуток заполнялся разноцветным автомобильным блеском.

Смирившись, что не догонит, Соснин прислушивался.

– …вопреки полицейским запретам меня читают и прочитают, кто-нибудь когда-нибудь прочтёт и станет как утро в незнакомой стране… думал попасть сюда хотя бы в подстрочном примечании, но приплыл к своим берегам, в город теней, – говоря про себя и для себя, Набоков расчувствовался, – впрочем, сначала сюда заявится полноправно Сиринъ; его обделили славой… и когда я об этом думаю, ко мне возвращается молодая наглость.

Соснин не без трепета вообразил на Невском заносчивого берлинского щёголя: шляпа, белое шёлковое кашне. А увидел – Сашку Товбина. И опять испуганно втянул голову в плечи; даже сполз по скользкой коже сидения так, что подбородок коснулся сумки, колени упёрлись в какие-то рычажки, рукоятки, глаза очутились на границе смотрового стекла и приборной доски из слоновой кости; пришлось чуть-чуть приподняться, чтобы всё-таки полностью не упускать из виду проезжую часть и тротуар Невского. Ссутулившийся, медлительно-меланхоличный Сашка, завсегдатай солнечной стороны, направлялся в Дом Книги. Поразится, никого не заставши в лавке, – с необъяснимым злорадством поддал газу Соснин, хотя автобус, который он изготавливался догнать, давно растворился в перспективе проспекта.

– …в будущем, за Сириным, появится и Набоков, сперва, возможно, в уморительном облачении; на пути в Петербург я пролистал астральный вестник новинок, там обещана прелестная вещица на молдавско-украинском: «Рая или горести воздержания».

Проехали, Сашка, погружённый в себя, ничего не заметил.

– …а пока я здесь тайно, пока никто не знает, кто я, разве что несколько читателей и составляют здесь мою персональную шпионскую сеть.

И тут блеснуло зеркальце над сигнальной грушей – лимузин нагоняла серая «Волга», на переднем сидении нетерпеливо ёрзал, выговаривая шоферу за медлительность, плечистый коричневый человечек со смоляной бородкой.

музыкальный момент

Почему никак не вспомнить его фамилию? Желая обмануть хвост, Соснин заметался, ненароком задел рычажок, торчавший из толстого костяного слоя посреди светившихся квадратиков и кружков, где бегали и дрожали стрелки; задел и – с бодростью – полилось: а ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер, весёлый ветер…

– Ненавижу бессмысленный музыкальный фон, да ещё слепленный из фальшивого оптимизма советских нот! – зачитал приговор Набоков.

Соснин вернул злощастный рычажок на место.

– Жаль! – вздохнул Манн, – о соседстве с ним Соснин, по правде сказать, забыл, – я полюбил русские народные мелодии военных лет, слушал в Калифорнии по радио Би-Би-Си. И принялся напевать под нос. – Каштан черёмухой покрылся, когда её совсем не ждёшь, и ты поёшь, сердце, тебе не хочется…

– Браво, браво! Только уймите поскорее этого Левер-Вагнер-Малер-Кюна!

– Когда её совсем не ждёшь… её или его? Трудный язык! Но Толстому с Достоевским удавалось так хорошо писать! Весь мир – их читатели.