Приключения сомнамбулы. Том 2
Шрифт:
За стеклом две одинаковые рыжеватые девицы – не те ли, что вручали ему афишки «Довлатовских чтений»? – жадно пожирали пирожные.
– Долой Гайдара, долой грабительские реформы! Нет капитализму! Долой!
– Егор Тимурович, здравствуйте! – улыбнулась красотка в сияюще-многоцветном телевизоре, висевшем над кофеваркой, – у наших зрителей скопилось немало вопросов и, надеюсь, вы проясните…
– Даёшь Са-а-авецкий Са-юз! Долой реформаторов-воров! Долой реформаторов-разрушителей!
– Конец, Света! – глянув на часики, торопливо вытерла бумажной салфеткой рот одна из девиц… забулькало рядом пиво…
Какого ляда они на часы смотрят? Или у них – идут? – Соснин давно заметил, что стрелки на круглом циферблате, вмонтированном
Из-под картонной, под дуб, перфорации по стене стекал на полированный прилавок люминесцентный свет.
Буфетчица щёлкнула кнопочкой на овальной ручной панельке и телекрасотку с плотным затылком её собеседника сглотнула тьма, из тьмы тотчас родились, чтобы прожить мгновение, юные, стриженые под «сессун» битлы в костюмчиках, с галстучками, битлов сменила привставшая в стременах эффектная амазонка, но её заволокли чернильные дымы, загрохотали батареи ударных, из дымов выпрыгнули чёрные извивавшиеся фигурки, они ломались в поясницах, дёргались, прижимая к животам электрические гитары, как тот прыщавый, в драных джинсах парнишка, который приваливался к танковой гусенице и бил, бил, содрогаясь, по струнам.
– Конец, конец, Алиса!
– Са-а-авецкий Саюз! Са-а-авецкий Саюз! – нараспев вопили пикетчицы. – Восстановить Са-а-вецкий Саюз!
Подсвеченные дымы поднимались из-за ларька, бах-бах-бах, – забабахали рядом совсем ударные, и щемяще проплыл блюзовый фортепианный пассаж, за которым пробно вступили с коллективной мощью струнные, много-много скрипок, виолончелей; на крыше ларька виднелся сильный динамик.
– Спонсор трансляции, – пискнул голосок из транзистора в руках детины, облачённого в военный камуфляж, – пивоваренная компания…
– Банду Ельцина под суд! Са-а-авецкий Саюз, Са-а-авецкий Саюз!… О, как она запевала когда-то – взвейтесь кострами синие ночи… опыт пионервожатой не пропал даром! Старенькая Клава возглавляла пикет.
Валя Мысовский щёточками шелестяще пощекотал тарелки, и, – тук-тук, – звеняще постучал палочками. Додик продул трубу.
Настроечная какофония музыкальных тем. И рассветная Москва-река, и ночь на Лысой горе; и бетховенская напористость рока.
Громовержец грудным голосом Эльвиры Трафовой взял несколько ля.
Или началось исполнение?
Трансляция шла по радио, телевидению, а концерт натурально бушевал на задах недостроенного пока, но уже частично, в отдельных секциях, функционировавшего «Большого Ларька». У торца разгрузочной рампы, к которой по пандусу тяжело подъезжали фуры с товарами, впритых к штабелю ящиков и в фокусе сильных софитов блестела поднятая крышка белого рояля, на руинах – на склоне, образованном обломками плит перекрытий и фасадных стен, меж вкривь и вкось торчавшими арматурными стержнями, прутьями – располагались изящные нотные пюпитры гигантского симфонического оркестра. Сбоку примостились балалаечники, квартет аккордеонистов, гусляры; испускали цветные дымы рок-группы; чуть выше симфонического оркестра восседал, сверкал золотом и серебром труб джаз-бенд в кремовых пиджаках.
Между музыкантами, взбираясь на кучи мусора, кирпичного боя, пропадая за осыпями расколовшихся панелей и опять возникая, извивалась сколоченная из досок дорожка-подиум. По подиуму…
– Продолжаем трансляцию концерта…
«Мясо-морепродукты» – подмигивала реклама.
– Банду Ельцина под суд! Гайдара на нары! Са-а-авецкий… – крики отрепетированно ли, импровизационно вливались в реквием Верди, который выпевал растянувшийся по неровному серпантину-подиуму взволнованный хор.
– Что за концерт? – спросил Соснин, стиснутый молодой толпой.
– «Поп-механика», – отхлебнула из бутылки пива длинноногая рыжеватая девица в короткой замшевой юбочке и кожаной распашонке.
– И кто дирижёр?
– Курёхин!
– А режиссёр?
– Курёхин!!!
– И пианист?
– Да!
Да!Отъехала порожняя фура, занялось зарево, на фоне его под барабанную канонаду силуэтно прогарцевали по руинным холмам амазонки с луками. Соснин увидел, как пианист, вылетевший из-за вертикального рояльного плавника, прыжками припустивший вдоль хора, замер в конце поющей цепи и по-дирижёрски энергично взмахнул руками, метнул миллион молний в помпезный разношёрстный ансамбль. Хор и музыка великого итальянца смолкли, джаз-бенд тихонько обронил фразу из «Каравана», и по подиуму, покачивая горбами, пошли верблюды, ветерок донёс жаркую колкость пустыни, пыль развалин, вонь мочи, пота, немытых тел – девица в распашонке опрыскала себе подмышки дезодорантом. Тут же сфальшивил пастуший рожок, и вразнобой захрюкал-замычал скотный двор, закукарекали петухи, гомоня, бросились на штурм руинного бугра бабы с клетчатыми клеёнчатыми баулами, пока пожарные в касках поливали зарево из бранспойтов… И дирижёр снова взмахнул руками, Додик Голощёкин отложил короткую мельхиоровую трубу и – под подбородок скрипку, и, как бандарильи в быка, вонзили смычки в небо спиваковские виртуозы, и все музыканты, все-все, с аккордеонистами, гуслярами, чудесно синтезировали звук лопнувшей где-то в глубинах вселенной струны, за ним – запоздалый взвизг, как если б испустился мировой дух, а за бездыханной паузой, из мига волшебной вдохновляющей тишины софиты извлекли полноватого блондина с косичкой, с ангельски-мелодичным: с ними золотой орёл небесный…
– А это кто?
– Гребенщиков! – удивлённо глянув, выдохнула рыжеватая девица.
«Копчёные мидии из Таиланда» – дрогнули буквы над новой секцией недостроенного ларька, когда Гребенщиков допел, а лучи, пошарив, нащупали в малиновом облаке дыма расхлябанного великана. Наскипидаренный неприкаянный шалопай дёргался, выбрасывал в разные стороны и вверх, и куда-то вниз, ниже помоста-подиума, руки, ноги, да так, что, казалось, по швам разлетятся необъятный желтоватый пиджак, узкие зелёные брюки-дудочки… Трагический шут-великан, неутомимый, дивно ритмичный, быстрый; звенели и грохали тарелки, саксофоны взвывали, плакали.
– Гаркуша! Гаркуша-а-а-а! – ревела толпа.
– С сердцем плохо, сердцем… запахло валокардином.
Тем временем на подиум, вытесняя хористов с верблюдами, под задорную музыку некогда модного чухонского танца выдвигалась цепочка драм-артистов. Ухватив друг дружку за талии, скакали Ванесса Редгрейв в красно-клетчатой, блоуаповского покроя, юбке, Пьер Ришар в разноцветных ботинках, Кирилл Лавров в ленинском гриме…
Последним в змеевидной цепи скакал пианист-дирижёр-режиссёр, скакал и оглядывался, скакал и оглядывался. Телевизор, висевший над кофеваркой, давал крупный план – капельки пота, весёлые удалые глаза, глумливая моцартовская ухмылка.
– Курё-ё-ёхин!!! – задыхалась толпа.
Скакал и оглядывался, скакал и оглядывался. Пока цепь не замкнулась в круг.
– Ура, Курёхин! Ур-р-р-а, Ку-р-р-рёхин! Ур-р-р-а!
Тускнели зарево, струи.
Гасли огни.
– Лучше не водой тушить, пеной, – доказывал приятелям подросток с бутылкой, – пеной было бы классно.
– А Трафова – под фанеру?
– Ты что?!
Из пикапчика выгружали пластмассовые ящики с пивом.
– Слышали про Довлатова? Знаете кто это? Сходите, не пожалеете, – поставила под куст пустую бутылку девица и вручила Соснину знакомую афишку. Она?
– Вы поклонница Довлатовской прозы?
– Нет, я менеджер по продажам.
Распухший небритый малый, с искусной деловитостью грибника обыскивавший кусты, подобрал бутылку. Осклабился. – Чекушку принял, на прицеп не хватает.
Медленно протрусила кобыла с мокрым крупом, усталая пропылённая амазонка в седле, задевая ветки, жадно пила из банки «Heiniken».