Приключения сомнамбулы. Том 2

Света: в чём же главный смысл?

Соснин: в многократном подготовительном приближении жизни к смерти.

Света, вздрогнув: бывает смысл в пробелах, в пустоте?

Соснин: в том-то и фокус искусства, бывает. К тому же не стоит забывать, что и сама жизнь – случайная зыбкая пауза между вечностями прошлого и будущего небытия, пауза между чем-то непостижимым, но непреложным. Все одиннадцать персонажей изъясняются простыми словами, хотя самим им не дано знать о чём действительно они говорят. Их подспудный страх, их текущие радости и тревоги, сближающие повседневные ощущения с мучительным предвосхищением смерти, постепенно, по мере движения пьесы, сливаются в непередаваемо-тихий, заполняющий промежутки между словами ужас, которым невольно заражаются пришедшие на комедию зрители.

Света растерянно: вы-то на сложные слова не скупитесь, а мне чудится, что я понимаю. Одиннадцать? Скажите, почему вы уверены, что одиннадцать?

Соснин: сосчитал.

Света: а-а-а…

Соснин: в любом из беззащитных одиннадцати персонажей кристаллизуются абсурдистские ли, комичные частички всеобщего ужаса, переселяются из них в нас… а вся пьеса с её застывающей трепетностью – не комедия, не драма, не трагедия. Это – холодный бурлеск, его пока никому не удалось сыграть.

Света иронично: откуда такие точные сведения?

Соснин, симулируя удивление: откуда? С неба.

Света, с недоверчивым блеском глаз: у вас с Чеховым прямая связь – витали в заоблачности и повстречались?

Соснин, кивая: почти так и было, вы словно подглядывали.

Света: но не подслушивала! И чем теперь печальный шутник-Чехов, всё так хитро предусмотревший и холодно высмеявший, занят на небесах? Он с вами не поделился?

Соснин с поразившей самого серьёзностью: пьёт шампанское!

Света, напряжённо привстав и опять усевшись, глядя на экран: зачем это всё повторяется, зачем этот растянутый бред?

ещё один сюжет для небольшого рассказа

Света с Алисой вобнимку удалились в дамскую комнату, Тима, усмехаясь, придвинулся к Соснину, налил вина. – Знаете ли, я вам завидую! У вас такой вид беззаботный, будто бы на вас ничего не давит, да, ничто, чувствую, не колышет вас, а мне худо, Илья Сергеевич, так худо! – осушил залпом бокал, – пью, легче не делается. И я всё наврал девчонкам, на людях-то мы с ним троекратно целуемся, а он лезет в Совет Директоров, ещё как лезет, без мыла, подставные фирмы уже вовсю скупают акции. Вы, Илья Сергеевич, всё сечёте, скажите, как, как мне остановить его? Я тоже на строительство часовни пожертвовал, толку-то? Если бы бизнес он хотел увести, я бы ровней дышал, нет, бизнеса ему мало… да, вам позавидовать остаётся, вы, как инопланетянин, никакими здешними дрязгами не озабочены, всё вам у нас до лампочки. Счастливец! Но почему бы вам, Илья Сергеевич, Алиской для полного счастья не заинтересоваться? Так на вас смотрит, втюрилась! Или вы на Светку глаз положили? Берегитесь тогда! Всех своих соперников я уничтожаю… и в назидание вам, сегодня же… И, забывая о вежливости, выставил указательный палец из кулака, сказал, прищурив пьяный глаз, прицеливаясь: пиф-паф.

Тима икнул.

«Вампука! «Суп с котом»! – запылала лазерная рекламка.

Памяти бурной эпохи!

дубль 7

Дорн: а верно про вас пишут критики, что вы всё, описываемое в ваших книгах, непременно должны испытать на себе?

Тригорин: да, нужно всё попробовать. Чтобы не было фальши.

Света с Алисой, усаживаясь, в один голос: и сколько эта скукота будет длиться, зачем, зачем повторяют… бред какой-то…

– Пиф-паф, пиф-паф, – шумно отодвигаясь от Соснина, опять проговорил Тима. Только палец к собственному сердцу приставил.

Дорн – Тригорину: стало быть, психология убийцы для вас теперь загадкой не является? Что вы давеча такое пробормотали? Непременно описать ощущение нереальности происходящего?

Загрохотал барабан.

Памяти бурной эпохи! Памяти бурной эпохи! Памяти бурной эпохи! – трижды возвестил с балкона механический голос.

Памяти Курёхина!

наша афиша

– Обратите внимание на наш объёмный многогранный экран! – взывал с эстрады конферансье, тот, что создавал атмосферу, – заминка в «Золотом Веке» не должна нас смущать, пока жюри погрязло в борьбе мнений, мы одновременно вспоминаем номера, которыми нас порадовали с эстрады, собираем на многогранном плазменном экране картинки из разных и удалённых мест; нас ждёт непредсказуемое магическое представление, хит сезона… – Прощаясь с бурной эпохой, – подхватил клич конкурента, выпрыгнув из-за кулисы, командующий парадом планет, – мы окунаемся в будущее искусство.

Итак, памяти бурной эпохи!

По главной плоскости экрана пронёсся белый длинный-предлинный лимузин, под колёсами лимузина бегущей строкой анонсировался «Конец истории», то ли тематическая программа вечера в целом, то ли одна из связанных с ней дискуссий… И – «Русь, куда несёшься…», «Русь, куда несёшься…», строка продолжилась рутинной информацией о грузовиках, везущих чеченских террористов, о рекордных габаритах крейсерской яхты чукотского губернатора Абрамовича, яхта объявилась на рейде в Каннах, напротив Дворца Кинофестивалей; побежала реклама надёжного средства от клещей и паразитов.

Два клетчатых клоуна с красными носами, устало выкрикивая, – передышка с пятиминуткой ненависти, передышка с пятиминуткой ненависти, – обменивались беззвучными оплеухами.

На соседней грани экрана, справа, начинался новый боевик, сразу – с места в карьер – с убийства… бездыханное тело в крови… брошенный пистолет.

И грустно, слева, – то гульба, то пальба…

Официант подал суфле, поджог пунш. Плошки с пуншем занялись синим пламенем, как газовые горелки.

«Суп с котом» (по мотивам музыкальных пьес Курёхина «Боевой слон» и «Заблудившийся страус»)

Ритмизованное благозвучие фортепиано, Курёхин, глумливо ухмыляясь, ёрзает у рояля. Всё более резкие и рваные ритмы.

Клочья сиреневого тумана.

Над массивной, покачивавшейся задницей слона в пантомимике боевых искусств, будто б угрожая самому Богу, выбрасывали кулаки в небо Кинчев, покойный Цой, и Гаркуша приплясывал – в необъятном жёлтом пиджаке в клетку, зелёных дудочках, и нежно, и нервно пел Гребенщиков, хотя ни голоса, ни гитары временами не было слышно… и, оскальзываясь, Шевчук надрывно прощался с последней осенью… И прорезывался всё же голос Гребенщикова, он словно исполнял серенаду, преклонив колено, перед неведомой красавицей, которая забралась в люльку на спине слона, под колыханья алого, с золотою бахромой, балдахинчика.

– Я в Стокгольме «Поп-механику» видел, там слонов было много, целое стадо, а тут один, – разочарованно протянул Тима, выпив и закусывая суфле.

– Смотрите, смотрите! – дёрнула за рукава Тиму с Сосниным Алиса.

– Почему «Суп с котом»? – зашептала Света.

Передние ступни слона куда-то проваливались, словно мощные опоры, лишённые вдруг фундаментов, а зад вздымался, вздымался; валясь головою вниз, слон панически мотал хоботом, и в пропасть посыпались фигурки с гитарами, и пыльная бездна поглотила огромную, во весь экран, морщинистую слоновью задницу с крысиным хвостиком.

Пафосно запел Кобзон, стоявший у скульптуры «Девочки с лейкой». – Свистят они, как пули у виска, мгновения, мгновения, мгновения.

К Кобзону подмонтировались панорама африканской саванны, бегущая стая страусов.

От стаи отбивается страусёнок.

Реклама дичи: индейки, цесарки, фазаны.

Параллельный сюжет боевика, который наскучил рутинными перестрелками, круто менялся, но после эффектного взрыва – синхронная перебивка: и на этой экранной грани тоже одинокий страусёнок, тоже реклама дичи.