Приключения сомнамбулы. Том 2

– Владения маркиза Карабаса-Барабаса?

Света вздрогнула; Соснин угадал её мысли.

На мерцающем табло над салоном красоты и хирургического омоложения «Новый мир» рождалась боттичеллиевская Венера.

– Почему на берегу такая большая раковина?

– Раковина – символ целомудрия.

– А-а-а… – летела по нижнему обрезу табло строка, – возвращаем боль и трепет, возвращаем боль и трепет.

Спустились на одном эскалаторе, другом, под сине-розовой вывескою «Сон»-«Сони» свернули, наткнувшись на случайного прохожего, в пустынную колбасно-телевизионную улицу.

«Выхода нет», «выхода нет» – светились таблички в перспективе и в боковых отростках улицы.

Автоматически распахивались стеклянные двери.

– Здесь мы познакомились, помните? – ласково взяла за локоть, её волосы нежно пощекотали щёку; наверное, ей совсем худо, если в нём искала опору?

– Сначала, по-моему, разговорились на улице, у постера, что неподалёку от аэропорта, потом толкались на «Поп-механике».

– Ну да, но «Большой Ларёк» накрыл священные места крышей.

Сцепки разномасштабных аквариумов, наполненных не водой, переливчатым светом, блеском, за стёклами – прогнивший, покоробленный, наклонный забор, снабжённый, впрочем, множеством новеньких хромированных подпорок; кое-где остекление почти касалось забора.

Поозирался, обвыкся и уточнил. – С трудом, но припоминаю, хотя вокруг всё стало неузнаваемым, «Самсон»-«Самсунг» сметён… когда это было? Часы стояли.

– Время пролетело, хотя кое-что сохранилось, – прикоснулась прохладными пальцами. За выставкой-продажей персидских ковров, окутанной восточными благовониями, не доходя до загоревшегося синими буквами предупреждения «выхода нет», вынужденно свернули, на сей раз в галерею со сводчатым остеклением, и – зашагали по сиренево-голубым тосканским горам, холмам; слева от солнечной грани Баптистерия – за могучей пластикой Санта-Марии…, за площадью Синьории – жёлтый блеск Арно у Понто-Веккио, сады с дубравами на склонах Ольтрарно. Замычали коровы, заблеяли овцы, на удлинённых экранах-табло засверкали механические ножи забойного цеха; часы попрежнему стояли, а зеркал прибавилось, стада сделались тучнее; и число рекламных строк удвоилось, одна над другой бежали по всем табло, но корейские марки соусов заменили японскими. Соснин и Света согласно попятились, обогнули Сиену, темнокаменную и суровую, романско-готическую, и – на северо-восток, на северо-восток, мимо Болоньи, мимо Падуи, к красному карандашу колокольни Сан-Марко, зазеленевшей вдали лагуне. И опять на юг, на юг. Над головами с никелированных штанг свисали окорока, толстые телячьи колбасы, грозди сосисок, сбоку маняще вытянулся, вспыхивая и угасая, экранный ряд. Мысленно вновь пустился перебегать от телевизора к телевизору! И как же, прогуливаясь при смене блюд, не узнал этих достопамятных мест? За возвышеньицем, на татами, в уютнейшем закутке, подросшая пагода! В кадках – те же деревца с отглянцованными мясистыми листьями… но не скользко, совсем не скользко.

Смотрел под ноги, на протёршиеся, потускневшие плитки. Оказывается, хотелось сюда вернуться! Остановился, забыв о Свете. Странное волнение овладевало им – здесь, где замерло его новообретённое время, успел образоваться магнетический сколок прошлого, дорогого именно ему прошлого, он ностальгировал по «Самсон»-«Самсунгу»? Огляделся. Всё такое знакомое, близкое, – не верилось, вернулся после долгой разлуки. Вот они, Фламиниевые ворота, и – трезубец всё так же энергично прорезал вечные городские камни, и широченная лестница стекала с Пинчо, поодаль сверкали поливаемый водой Тритон, многоструйный Треви; купол Пантеона – правее, в сторонке, а там впереди, за рябью крыш, – золотистые микеланджеловские дворцы, и мраморные скелеты античного великолепия, белеющие за ними внизу, за капитолийским холмом, тянущиеся к тёмным облакам хвои, над которыми возвышается Колизей. Обвёл благодарным взглядом упругую излучину Тибра. Это был его, изрядно затёртый подошвами Рим.

– Да, плитка стёрлась, не блестит, но полы пожалели пока курочить, Тима плитку обещал через год на новую поменять.

– Тоже на итальянскую?

– Какая разница? – медленно шли вдоль телевизионного ряда, миновали Умбрию, опять шли через Тоскану на север. – Сейчас много хорошей плитки… и пагоду пока сохранили, а галерею сразу просторную пристроили, чтобы удобнее было, никому не мешая, глазеть на экраны.

– К забору пристроились… бывали за забором?

– Чего ради? Любоваться свалками и автомобильным кладбищем? Пристроились для того, чтобы между телевизорами и холодильными ваннами для мясопродуктов высвободить побольше места.

Тригорин Дорну: вот ведь какая ерундовина получается, господин доктор. Кто лучше вас мог знать о содержимом саквояжа, о склянке с эфиром и о том, при каких обстоятельствах эта дрянь взрывается?

Щёлк.

Феликс Гаккель, посмеиваясь. – Мировой эфир эфемерен? Ждёте схематизации? Что ж, если общая теория эфира до сих пор чересчур сложна для академических недоумков, упомяну вытекающие из неё прикладные следствия… – с презрительной прямотой посмотрел в глаза Соснина и миллионов простофиль, которые умудрялись преспокойненько коптить небо, не подозревая о власти над ними эфирных законов с их прикладными следствиями. – Неужели я выражаюсь неясно? Зеркала, в известном смысле, земные аналоги чёрных дыр, – заговорил о само-собой разумеющемся для него Гаккель, у Соснина, отброшенного к давним, так и не разгаданным тайнам упало сердце. – В земных зеркалах ли, космических чёрных дырах, – утверждал Гаккель, по своему обыкновению нагло, с чувством вечного превосходства поблескивая тёмными глазками, – время может считаться обратимым… Но почему не удаётся понять, как именно время меняет направление в зеркале. Всё объясняется точкой зрения? Если посмотреть на событие с обратной стороны, с изнанки, как смотрел когда-то на подвижное зеркальное изображение, находясь за полотняным экраном летнего кинотеатра, как смотрел на картинного мальчика в розовой майке, бегущего в противоположную сторону… так-так, если жизнь – причина, смерть – следствие, то при взгляде из-за забора – хотя бы из двора вечности – зависимости переворачиваются, жизнь делается следствием смерти, так-так, когда находишься «по ту сторону»… хм, часы стояли; в тупичке поодаль, под продолговатым экранчиком с синей надписью «выхода нет», красовалась тематическая фреска весьма заурядной кисти – внушительного чернобородого мужчину в складчатом одеянии, шагающего к свету по небесным ухабам, экскортировала группка маленьких ангелов…

– Илья Сергеевич, о чём задумались?

– Сколько времени сейчас?

– Не волнуйтесь. Ещё не скоро конец, ещё много всего успеем.

Щёлк.

– Прямое включение, прямое включение… В Темзе обнаружен кит из породы бутылочных китов, смотрите, смотрите, морда кита, когда высовывается из воды, действительно напоминет бутылку! Лондонские эксперты обращают внимание на то, что кит, миновав здание Парламента, всплыл у Галереи Тейт, за которой, как известно, расположена бизнес-резиденция чукотского губернатора Абрамовича…

– Кто такой Абрамович?

– Илья Сергеевич, ценю ваше чувство юмора.

Кит исчез, запел Кобзон: то ли гроза, то ли эхо далёкой войны… оголённые неутомимые девицы, подтанцовывая, ловко жонглировали живым огнём.

Аплодисменты. Из белого лимузина достали Элизабет Хаас, всучили букет чайных роз, букет чересчур внушительный, неподъёмный, хрупкая Элизабет, обхватив его… Света засмотрелась на церемонию встречи.

Песня оборвалась, летучий огонь погас. Девицы выстроились за кланявшимся Кобзоном в трепетную шеренгу, подняли плакатики: «нет – попсе»!

Вышли из Виченцы, дорожка запетляла меж виноградниками. У виллы «Ротонда» подбежал знакомый продавец с белой глянцевой биркой, к немалому удивлению Соснина, узнал, разочарованно протянул. – Вы, помню, долго сомневались, что-то подсчитывали и упустили шанс. Вам наши плазменные модели шестого поколения уже не по карману – у них повышенная чёткость, яркость. И добавил гордо. – Теперь здесь лучший магазин в городе!

из истории одного города (серия десятая: предюбилейные разочарования и надежды)

– В аэропорту «Пулково»… Путина, прилетевшего на заключительное заседание юбилейного комитета, встречали писатель Гранин, директор Эрмитажа Пиотровский, дирижёр Гергиев, генеральный директор пивоваренной компании… наблюдатели обратили внимание на отсутствие среди встречавших губернатора Яковлева…

Что за юбилей, кто этот Путин… Почему всех, кого бы ни хотел расспросить Соснин, так раздражали его вопросы? Щёлк.

– А я говорю, душегуб ваш Путин, душегуб.

– Бог вам судья, Устам Султанович, кого он удушил?

Щёлк.

герой дня без галстука

Стороженко на диване, в домашней, но вполне щегольской фуфайке, под которой белела вышитая красным крестом рубаха без воротника. Над диваном – портрет… дверь открыта на дачную веранду, залитую солнцем.

– Если верить Фрейду, галстук является самой искренней деталью мужской одежды, выбалтывает все тайны.

– Вас, надеюсь, не только интимные тайны интересуют, ха-ха-ха, – прихлопывал комара на лбу.