Привет, заяц

Двумя пальцами я держался за краешек сухой мелованной страницы, как вдруг заметил где-то в уголке маленькое бесцветное пятнышко, небольшой, по-странному измятый кругляшок на бумаге и растворившиеся в нём чернила. А рядом ещё один и ещё. Вспомнил, что сам я точно никогда над этим альбомом со слезами не стоял, как бы мне паршиво ни было на душе, и понял вдруг, что это были его слёзы. Сразу в голове молнией сверкнула картина, как он сидел тут одинокими вечерами за столом в холоде этих стен, разглядывал наши с ним фотографии и предавался эмоциям. А чего было плакать, мы же тогда были вместе? Могли видеться хоть каждый день. Сейчас плакать надо было, а не тогда. Да откуда же я знаю, душа его для меня всё ещё оставалась загадкой, до конца не изведанной Марианской впадиной, куда я ещё не совершил своё глубоководное погружение.

Я захлопнул альбом и убрал его обратно в ящик, чтобы только он, когда вернётся, не подумал, что я тут у него шарился. Всё думал, а не завести ли мне самому такой же, начать туда вклеивать наши с ним фотографии, писать свои мысли? Едва ли у меня это получится, я ведь порой стеснялся откровенничать даже с самим собой, не то, что там с бумагой, да ещё, чтобы не дай бог кто-нибудь прочитал, мама моя или он сам. Нет, к такому я ещё не был готов.

А из зала доносился звонкий ромкин голосок:

— Артём! А пройди мне этого крокодила, пожалуйста!

На лице сразу же засветилась глупая улыбка. Не мог пройти первого босса, Кожеголового. А что же дальше-то будет делать, когда дойдёт до уровня «Испытание», где все злодеи на него друг за дружкой накинутся? Нет, не готов он ещё, маленький совсем, я сам-то эту игру впервые лет в десять прошёл.

Я зашёл в комнату, увидел взъерошенного Ромку на диване с потным джойстиком в руках, как он пыжился и тратил жизни одну за другой, слышал, как его несчастный Донателло несчастно протянул, «Oh, shellshock!»

— Пройди, пожалуйста, — он сказал мне жалобно и протянул джойстик.

Я сел рядышком на диван, перехватил управление, уставился на экран и сказал ему:

— Ты в сторонку убегай, когда он тебя атакует, ты чего?

— А как?

— Вот так. Видишь, как он пригибается и на тебя бежит, жрать начинает?

Ромка засмеялся:

— Да.

— Вот. Ты подпрыгивай, когда он так делает. А потом бей.

И зелёная крокодилья морда на экране загоралась красным после каждого моего удара палкой по чешуйчатой пиксельной туше, Ромка смеялся, чуть ли радостно не захлопал, когда Кожеголовый плюхнулся на задницу с разинутым ртом и взорвался.

«Cawabanga!» заорала черепашка, и экран с надписью «Scene 1 – New York City clear» погас.

Я отдал ему джойстик и предостерёг:

— Там ведь дальше ещё сложнее будет. Тренируйся немножко.

Он аппетитно захрустел кнопками, начал проходить второй уровень на корабле и спросил меня:

— Артём, а вот на сегу есть игра Бэн Тэн?

Я удивлённо приподнял брови, задумался на мгновение, а потом сообразил, что ведь этот мультик вышел уже когда шестнадцатибитные приставки стали неактуальны, и ответил ему:

— Нет, про Бэн Тэна на сегу игры нет.

А он всё не успокаивался:

— А почему?

— Потому что… — и я так тяжело и раздосадованно вздохнул. — Давно это всё было, Ром.

— Давно? Мы же сейчас играем.

— Да. Играем сейчас, а вот это вот всё… Это давно было. Я… Я не знаю, что тебе ещё сказать.

А сам подошёл к окошку и окинул взглядом этот тоскливый белый пейзаж, вздрогнул от неуловимого холода и случайно тихо-тихо заскулил, одёрнул себя, не хотел, чтобы Ромка слышал, пушистым краешком рукава от свитера вытер глаза и схватился за подбородок, шмыгнул негромко и увидел, как в небо взмыла страшная чёрная ворона, сорвалась с козырька и испарилась в тяжёлых серых облаках.

— Артём, ты плачешь? — спросил меня Ромка, а сам ведь даже не смотрел на меня, всё сидел, уставившись в экран, даже не глянул в мою сторону.

— Нет, ты что, нет. Чай тебе сделать?

— Да, сделай. Потом мне это море пройдёшь?

— Пройду.

И я ушёл на кухню, лишь бы только он не видел моего красного лица и не слышал этих тихих жалобных всхлипываний.

Вечером я отвёл его к Таньке и поехал к себе домой, вышел из такси во тьме нашего двора, растворился в подъезде и медленно стал подниматься на четвёртый этаж. Красота такая, ночная тишь и прохладный покой в облупленных подъездных стенах. Чёрные, опалённые холодом деревья едва покачивались от лёгкого ветра, за ними сияли огни чужого домашнего уюта, пылала согревающая тишина людских судеб за окном, снег лениво сползал с покатой крыши дома напротив, угрожая посыпаться на головы несчастным прохожим. Собаки надрывно лаяли вдали, внося свою лепту в звуковую палитру холодного спального района, перебивая своими истошными завываниями вечерний урбанистический шелест. И всё было в этом влажном ледяном воздухе – и старое деревянное окно с тонкой паутинкой трещин, снежное грязное месиво лужи у подъезда, скрипучая ржавая дверь, что открывалась жителям нашего дома, словно врата в мир тихого вечера перед телевизором и семейного очага. На мгновение меня напугал невесомый силуэт соседской кошки, он скользнул в полумраке и испарился в подъездной тишине. И не хватало лишь одного: его свежего сигаретного бычка в этой древней баночке из-под кофе, что стояла на грязном обгрызенном подоконнике. Пейзаж в окне ещё какое-то время удерживал меня, пока я не услышал тяжёлые дедушкины шаги.

— Чего залип? — он спросил меня. — Домой пошли, мёрзнешь тут стоишь.

И я пошёл домой. Лежал весь вечер в своей комнате, смотрел идиотские мультики, которые меня уже совсем не веселили, включал их, чтобы испытать чувство ностальгии по тому ушедшему времени, когда всё было хорошо, проще, не так скорбно, как сейчас. Я достал телефон и захотел ему что-нибудь написать, что-то дурацкое и раздражающее, вроде «Спишь?»

А потом убирал телефон в сторонку и вспоминал, что в наших коммуникациях нам приходилось сильно осторожничать, чтобы не дай бог не попасться. Я и думать боялся, какая жизнь могла настать для него в армии, если бы кто-то узнал про его секрет, узнал про меня. Хоть он и поставил там себя с первых дней на место, показал, что мог за себя постоять, избил до кровавых соплей какого-то местного задиру, самбиста или каратиста, чёрт его знает. А потом вроде как они сдружились, вместе по вечерам на гитаре пели, собирали аншлаг, весь взвод и даже начальство. А мне от этого было только спокойнее, пускай там заводит себе друзей, якшается со всякими маргиналами, лишь бы его никто не обижал.