Привет, заяц

И я виновато опустил взгляд, то ли боялся задавать ему такие откровенные вопросы и залезать к нему в голову, то ли стеснялся своей ребяческой глупости и прямолинейности. Он выдохнул дым и выкинул бычок в окошко.

— Тёмка. Ну-ка, посмотри на меня. Посмотри, говорю.

Я поднял голову и вцепился в него своим глупым дрожащим взглядом, и не было на его лице ни улыбки, ни света в глазах, лишь суровая мина и пугающая искренность.

Он сказал:

— Я не знаю, что ты обо мне думаешь. И что всегда обо мне думал. Может, я давал тебе какие-то поводы, может, сам виноват, уж не знаю. Но, ты думаешь, я не замечал?

— Что не замечал?

— Как ты вот относишься ко мне, будто… Я не знаю даже, сказать-то как. Будто, типа, недостоин меня. Глупости какие.

Я шмыгнул, увёл в сторону испуганные глаза и пробубнил:

— А что, не так, что ли?

— Вообще не так. Слушай. Я тебе сейчас прописные истины банальные буду затирать, но я пьяный немножко, поэтому…

Он вдруг посмеялся и глянул в сторону, всё будто искал в себе силы на эти откровения.

И он сказал мне:

— Не вот этой вот всей камуфляжной мишурой надо доказывать, мужик ты или не мужик. Я ведь знаю, что ты думаешь. Что всегда думал. Хоть ты мне и не говорил. Думаешь, ты хлюпик и маменькин сынок?

— Да.

— И ты прав. Ты хлюпик и маменькин сынок. А я, по-твоему, типа, правильный весь такой, да?

— Да.

— Тогда, как ты думаешь, что именно я, такой весь, как ты говоришь, нормальный, в тебе нашёл? Как ты меня всё время спрашивал в самом начале, помнишь, "Почему ты со мной водишься и везде гуляешь?"

— Я не знаю.

— И я не знаю. И я тоже как-то раз думал об этом. Знаешь, чего надумал? Раз я весь такой, как ты говоришь, правильный и нормальный парень, с чем я не совсем согласен, но, допустим, если я, весь такой правильный-нормальный парень, тянусь к тебе… а я к тебе тянусь, слово даю… то, значит, есть в тебе что-то, чего всей моей, как ты считаешь, правильной и нормальной натуре не хватает.

— И что же это?

— А чёрт его знает. Но что бы это ни было, Тём… Вот поэтому я сейчас и стою с тобой здесь на балконе, дома у твоей мамы, смотрю в твои глупые заячьи глазёнки, схожу с ума и думаю, как же я без этой лопоухой морды там буду целый год? Думаешь, мне тяжело маршировать, постель мухой застилать в четыре утра, чтоб не взорвали, и кросс бегать, как лошадь? Да я семь лет на это убил, да я в детский лагерь еду, в эту вашу «Дружбу», или как там её? Но тебя там не будет, и вопросов твоих дурных не будет, и мамы твоей, и шуток твоих странных, и Джимми не будет, ни тебя, ни фильмов твоих, не будет «а помнишь, как там у Букиных», и нытья твоего милого там тоже не будет.

— Нытья?

— Ну, так уж, совсем немного. Когда ты на улице мёрзнешь или когда гуляем очень долго. Чуть-чуть совсем.

— А ты вот никогда не ноешь.

— А может, в этом дело? Типа ты весь такой, каким я быть боюсь?

— Это как?

Он задумался, опустил голову и сказал:

— Не знаю. Мысль поймал, а до конца ещё не сформулировал. Да нет, точно же. Ты бесстрашный, Тёмка. Совсем ничего этого не боишься, поэтому я тобой так по-своему всегда восхищался. Доволен теперь? Всего меня наизнанку вывернул. Бандит ушастый.

— Ты мне никогда такие вещи красивые не говорил.

Он опять высунулся в окно, посмотрел на занимавшийся над девятиэтажкой рассвет и сказал:

— Ну а сейчас-то чего бояться? Завтра уже в армию. Станет за все эти откровения стыдно, так я уже далеко-далеко буду. Да, заяц?

И эти его такие странные, немного жестокие, но оттого ещё более правдивые и откровенные слова меня так задели, я почувствовал, как сама по себе задёргалась нижняя губа и тихо произнёс:

— Витька… Так ты по мне проехался, конечно. Но так, блин, приятно.

— Да всегда пожалуйста. Ты не обижайся только, ладно?

— Не обижаюсь.

— Видел я таких, как ты, мальчишек. И задирал их, и обижал.

— Бил?

— Нет. Задирал. А сам всё будто хотел быть, как они. Вот так вот жить в своё удовольствие и ничего никому вечно не доказывать. Какой-то, знаешь, такой сладостный и заразительный похуизм. И так мне этого в жизни не хватает, если бы ты только знал, а ничего поделать с собой не могу.

— И… Типа ищешь всё это во мне, да?

Он махнул рукой и усмехнулся:

— Вот, да. Сам всё додумал, молодец.

— Но, если все такими, как я, будут, в мире кошмар что начнётся.

— А и не должны все быть как ты! И как я не должны. Всего в меру, понимаешь?

Он схватил мою ладонь и прижал её к лицу, нежно поцеловал и тихонечко добавил:

— В меру кадетов, в меру боксёров. В меру любителей поиграть в сегу и половить ящериц. И зайцев тоже в меру.

Улыбнулся, посмотрел на меня и спросил:

— Понял меня?

— Понял.

— Иди сюда.

Опять прижал меня к себе, гладил по спине и чмокал в макушку, будто извинялся за свои слова, хоть и было в них мало чего обидного, одна лишь суровая правда, которой я сам боялся.

Я тихо прошептал ему:

— Чего будем делать?

Витька пожал плечами.

— Спать давай. Что ещё делать? Вставать мне завтра рано.

Я вцепился в него своими голодными грустными глазами и переспросил:

— Спать? Как спать? Вить. Сколько ещё не увидимся. Ты чего?

И он так отчаянно и тяжело вздохнул.