Привет, заяц

Сразу же нахлынули фантомные воспоминания, как я сам, как будто ещё совсем недавно, гулял по этому же торговому центру с бабушкой Лидой, когда сам был таким же мелким, как Ромка, ходил, прилипал к ярким витринам и клянчил у неё то новую книжку с динозаврами, то какую-нибудь игрушку. И с какой-то грустью я вдруг осознал, что круг-то, оказывается, замкнулся, и вот я уже был на её месте, гулял с таким же звонким малышом, который уже меня пытался развести на какой-нибудь подарок. Это ромкино канючество меня так умиляло, я относился к нему с таким добрым и светлым пониманием, ведь сам ещё будто вчера был на его месте, пообещал купить ему фигурку Человека-паука, если он будет хорошо себя вести, а он вроде послушался, перестал кричать, вежливо спрашивал меня всякие детские глупости навроде «А кто из Черепашек ниндзя сильнее?»

— Леонардо, наверно, сильнее, Ром, — я вынес свой авторитетный вердикт.

А Ромка всё не успокаивался и продолжал меня донимать своим писком:

— А вот, Артём, а вот кто сильнее, Кейси или Сплинтер?

И этим вопросом он меня озадачил, я не знал, кого из героев Ромка любит больше, поэтому осторожно так и неуверенно ответил:

— Э-э… Сплинтер?

А сам глянул на него украдкой, внимательно следил за реакцией, его, кажется, мой ответ устроил.

— Артём? — он снова зачем-то протянул последнюю гласную в моём имени. — А вот, когда он из армии придёт, мы вместе будем гулять?

Этот шкет будто достал своё секретное оружие и ранил им меня в самое сердце, нарочно, что ли? Да нет, чего он понимает, ребёнок же.

— Будем, конечно, — ответил я, а сам быстрее зашагал с ним к магазину игрушек, чтобы хоть как-то отвлечь его, да и себя самого от всех этих мыслей.

Я растворялся в каком-то непонятном удовольствии, проводя это время с Ромкой, и, как бы пафосно и слащаво это ни звучало, относился к нему, как к его родному сыну. Ромка сам его первые годы называл папой: настоящий его отец часто пропадал на работе, почти с ним и не возился, а дядя постоянно с ним нянчился, показывал ему мультики на своём роковом ноутбуке, ходил с ним на ёлку, в зоопарк, в наш убогий верхнекамский парк аттракционов. И жалел я тогда только об одном, что за всё наше время, проведённое вместе, мы так ни разу и не погуляли все втроём, как семья какая-нибудь. Тогда его сестра ещё демонизировала его эту «странность», не могла принять всё это, а уж тем более распахнуть объятия перед незнакомым ушастым парнишкой, который вроде как его молодой человек.

Я и сам до сих пор иногда замирал в моменте осознания того, что произошло за всё это время, как сильно изменилась его семья, и мне было до конца не ясно, что же именно их заставило так поменять своё мнение. Я отказывался верить, что только трагическая смерть матери могла стать катализатором этих изменений, помогла открыть его сестре и отцу глаза, что вот он, их брат и сын, живой, здоровый и счастливый, хотел жить в мире и гармонии с семьёй и наслаждаться жизнью, да, со своими особенностями, для кого-то, возможно, странными и неприемлемыми, но всё же. В моменты такого осознания я ловил себя на кощунственной ироничной мысли, что поговорка «горбатого могила исправит» по злой иронии судьбы идеально подходила под эту ситуацию, не в таком, конечно, буквальном смысле, но подходила, да простит меня его мама за такие глупости.

Ромка всё-таки выклянчил у меня фигурку персонажа из какого-то его любимого мультика, я такого даже не видел никогда. А в кинотеатре он весь фильм не замолкал, тыкал пальцем в экран и задавал вопросы про сюжет и главных героев.

А это кто? А это? А что они делают? А почему он злой?

И в тот момент я наслаждался не столько идиотским фильмом, сколько временем, проведённым с любопытным, полным энергии ребёнком, старался терпеливо на все его вопросы отвечать, игнорируя недовольное змеиное шипение позади нас. А когда Ромка немного успокаивался и затихал на пару минут, я погружался в пучину своих мыслей и всё думал, как было бы здорово, если бы он сейчас сидел с нами, слева от меня и согревал бы меня своим теплом в этом холодном кинозале.

После фильма мы с ним поехали домой, в пустую и одинокую квартиру в трёхэтажном доме. Танька оставила мне ключи, чтобы мог заходить иногда и поливать цветы, когда они с отцом были на работе. У меня-то свободного времени всяко больше, никуда мой одиннадцатый класс на домашнем обучении не убежит.

Пришли мы с Ромкой в квартиру, я закрыл дверь, а в голову тут же ударил холодный звон тишины. Сердце громом разносило кровь по венам, и я будто бы слышал в ушах каждый глухой удар.

За всё время, что его не было рядом, я заходил в эту квартиру всего пару раз, цветов полить, а потом выбегал как ошпаренный, не в силах сопротивляться шлейфу запаха его вещей, его разбросанным по комнате блинам от штанги, этим сверкающим позолотой кубкам и медалям за его боксёрские достижения.

Я включил Ромке старую сегу, что подарил на прошлый Новый год, поставил ему Черепашек Ниндзя, а сам ушёл в другую комнату, всё хотел ещё разочек потравить себе душу. Его запах дезодоранта и сигарет уже давно выветрился, не было в воздухе ничего, что напоминало бы о нём, хоть и был он в этой квартире в каждом клочке обоев, в каждом миллиметре плинтуса, а свет его домашнего очага тускло сиял в лампочке прикроватного светильника. Нехорошо было шарить по чужим вещам, но я как-то плюнул на эту мораль и наглой крысой залез в ящик, достал оттуда его самодельный альбом, всё хотел полюбоваться фотографиями, которых не было в моём личном архиве.

Пролистал его старые снимки, которые он делал ещё два года назад с друзьями, все их походы на шашлыки, поездки в военно-патриотические лагеря, стрельбища какие-то, соревнования в далёких городах, и наконец добрался до той страницы, где впервые появился я. Наша с ним первая фотография, сделанная на камеру, что он подарил мне на Новый год – улыбающиеся морды на фоне ёлки в парке около моего дома, где снежинка белой молнией случайно влезла в кадр. А внизу под фотографией подпись, сделанная его аккуратным и приятным глазу почерком.

«Наш первый Новый Год.»

А рядом два смешных сердечка, и снова я, как и в прошлый раз, разглядывая его альбом, подавился какой-то излишней простотой и слащавостью, хоть и в моей чёрствой, не такой чувствительной, как у него, душе, всё ещё оставалось место умилению, а на лице невольно расплылась лёгкая улыбка. В жизни он был таким дерзким и грубым, каким-то необузданным зверем, особенно с остальными, с друзьями, с роднёй своей, а со мной раскрывал своё робкое мягкое нутро, совсем этого не стеснялся, ласково называл меня то Тёмкой, то зайцем, и всё это у меня до сих пор не укладывалось в голове, едва ли мне верилось в то, что всё это был не сон, что всё по-настоящему, не придумано, что он вот такой, и больше никакой другой. Странно так.

А вот и моя нелепая фотография после падения в сугроб, скуксившаяся испуганная морда, кругом белый пепел и свет ёлочных гирлянд за деревьями вдалеке. А внизу надпись, выведенная красивым почерком со всякими завитушками и с любовью в каждой закорючке.

«2014, спасибо, что не один!»

Я листал страницы наших с ним воспоминаний, любовался переливами света от лампы на глянцевой поверхности, читал подписи и дошёл до нашего с ним последнего снимка. Тогда он меня застал врасплох у меня в квартире, бессовестно поцеловал в губы, не спросив разрешения, я опешил, а он схватил фотоаппарат и щёлкнул нас. Так я и вышел на фотографии каким-то кособоким, нос у меня весь смялся об его щёку, в глазах читались шок и испуг. А подпись гласила, «Я и ушастая мордаха». Я, когда увидел эту фотографию, так завозмущался, что ни за что в жизни никому её не отдам, буду сам хранить у себя и никому не позволю насмехаться над своим уродством, а он, лис эдакий, взял и стащил её у меня ночью и вклеил в свой альбом.