Про что щебетала ласточка Проба "Б"

Сидя подл нея, онъ наклонился къ ея уху и шепталъ едва слышно; но она понимала всякій звукъ -- и всякій звукъ рзалъ ей по сердцу.

– - Мн, Цецилія, мн. Ты убила бы не только себя и своего ребенка, ты убила бы и меня. Такъ котъ, если какой нибудь голосъ, который ты на вки должна считать святымъ, въ правдивости котораго ты никогда не должна имть ни малйшаго сомннія, взывалъ къ теб: живи! то ты живешь именно для меня, потому-что безъ меня, Цецилія, ты уже не можешь жить.

– - Но не съ тобою! вскричала Цецилія, ломая руки.-- Нтъ, не гляди на меня такъ вопросительно и съ такимъ упрекомъ твоими полными любви глазами, ты добрый, милый Готтгольдъ! Вдь я все желала бы сказать теб, но не могу; быть можетъ женщин, такой, которая въ полномъ смысл слова была бы женщиной, мн не нужно было бы говорить,-- она и такъ поняла бы меня.

– - Ты не любишь меня такъ, какъ должна бы любить человка, отъ котораго могла бы принять и приняла бы всякую жертву, потому-что для любви не существуетъ жертвъ,-- для истинной любви, той, которая все терпитъ и все выноситъ; а твоя любовь не истинная!

Онъ сказалъ это безъ горечи; но онъ тяжело дышалъ, а губы его дрожали.

– - Не права ли я, что даже одаренный самыми нжными чувствами, самый лучшій мужчина не можетъ понять насъ? возразила Цецилія, склоняясь къ Готтгольду и откидывая ему волосы съ его пылающаго лба. На ея чудныхъ губахъ, въ темныхъ глазахъ ея заиграла на минуту та полная невыразимой прелести улыбка, которая являлась иногда Готтгольду въ мечтахъ, словно околдовывала его на цлый день и заставляла снова и снова мечтать о себ. Но это продолжалось одинъ мигъ; она исчезла; прежняя глубокая задумчивость опять оснила каждую черту прелестнаго лица и звучала въ голос.

– - Истинная любовь! Сметъ ли женщина, пережившая то, что пережила я, даже произносить эти слова? Истинная любовь? Разв ты назвалъ бы ее такъ, еслибъ я...

Она вдругъ прервала рчь, встала, подошла къ окну, опять вернулась назадъ и сказала, остановясь со сложенными руками передъ Готтгольдомъ:-- еслибы я продолжала помогать его алчности, еслибы я дольше позволяла продавать себя и своего ребенка, еслибы ты долженъ былъ отдать до послдней копйки все твое состояніе, чтобы выкупить насъ...

– - Ты могла сдлать это и не сдлала! вскричалъ Готтгольдъ въ горестномъ волненіи.

– - Я могла и не сдлала этого, возразила Цецилія;-- но конечно не потому, чтобы у меня хоть на мигъ явилось сомнніе, что ты не задумываясь отдашь все, все; -- такое сомнніе немыслимо въ женщин, которая знаетъ, что она любима; разв въ подобномъ случа она не пошла бы просить милостыни для любимаго ею человка? но -- все это напрасно, Готтгольдъ! я никогда больше не произнесу этихъ словъ. О, какъ тяжко горе, которое лишено даже благодтельной возможности высказаться и терзаетъ душу нмыми муками!

Она металась но комнат, ломая руки; мрачный взглядъ Готтгольда слдилъ за ней, когда она взадъ и впередъ проходила мимо него, и въ его сердц поднялось горькое чувство. Была возможность -- и она не схватилась за нее; теперь ужь поздно!

Онъ сказалъ ей это, разсказалъ почему ужь поздно; маленькій остатокъ его состоянія,-- еслибы даже онъ могъ удовлетворить своими заработками тхъ, кто иметъ уже на него нрава,-- для алчности этого человка ничто; если бы кто предложилъ ему эти ничтожные деньги, онъ бы съ презрительнымъ смхомъ бросилъ ихъ ему въ ноги.

Цецилія, стоя посреди комнаты и тяжело дыша, слушала его.-- Бдный Готтгольдъ! сказала она:-- для меня... лучше такъ... Теперь и искушеніе не можетъ придти ко мн! все ршено! Да, Готтгольдъ, ршено; можетъ быть и у него это была минутная вспышка жадности къ деньгамъ, которую ненависть къ теб -- ты знаешь, какъ онъ ненавидитъ тебя,-- давно заглушила. Онъ не отдастъ меня; я не избрала, не хотла избрать смерти, пока оставалась послдняя возможность спасенія -- бгство. Пусти меня, Готтгольдъ, а то будетъ поздно и это; не удерживай меня. Ты хочешь меня снасти, а самъ только толкаешь въ руки смерти!

– - Я удержу и спасу тебя, вырву тебя изъ рукъ смерти! вскричалъ Готтгольдъ, схвативъ об руки Цециліи.-- Я спасу тебя и твоего ребенка. Ты уморишь Гретхенъ, подвергая ее больную, лежащую въ лихорадк, опасностямъ путешествія; а между тмъ, это путешествіе и безъ того невозможно и было бы только безполезной жестокостью, потому-что онъ и тамъ и всюду съуметъ отыскать тебя -- если захочетъ. Тамъ онъ тебя отыщетъ точно такъ же, какъ и здсь, такъ что и здсь теб нельзя оставаться. Ты нигд не можешь оставаться иначе какъ подъ моей защитой; повторяю теб: я съумю защитить тебя, Цецилія! Неужели у тебя нтъ нисколько вры въ меня, въ мое мужество, въ мою силу, въ мое благоразуміе? Я не могу сказать теб всего, какъ я думаю спасти тебя; дай мн дйствовать молча: разв мы, мужчины, не считаемъ нкоторыхъ вещей справедливыми, такъ же какъ считаете ихъ вы, женщины? Разв у насъ не бываетъ обстоятельствъ, гд мы должны поступать такъ, какъ велитъ долгъ и честь, и гд мы можемъ довриться только мужчин? И послушай, Цецилія, если я скажу теб, что я доврился человку, на котораго ты съ дтства смотрла съ глубокимъ уваженіемъ, не подозрвая, что, не будь этого добровольнаго уваженія, ты все равно обязана ему этимъ чувствомъ,-- что этотъ человкъ одобряетъ мой планъ, мое ршеніе, и самъ сдлаетъ все что можетъ для того, чтобы мой планъ не оставался планомъ, чтобы ршеніе исполнилось,-- что онъ собственными устами увритъ тебя во всемъ этомъ,-- Цецилія, я приведу его теб, этого старика, прадда, и когда ты, упавъ передъ нимъ на колна, почувствуешь на своей голов его руку, прошедшее, кажущееся неизмннымъ, несокрушимымъ какъ судьба, заколеблется и пошатнется въ твоихъ глазахъ; тогда ты можетъ быть повришь, что настоящее не неизмнно для того, кто живетъ и любитъ.

Готтгольдъ исчезъ. Цецилію обдало ужасомъ страшнаго предчувствія; она неподвижно смотрла на дверь, въ которую онъ ушелъ. Дверь снова отворилась; вошедшій въ нее высокій старикъ долженъ былъ наклонить голову, и такъ, съ наклоненной головой и съ опущенными глаза мы, подходилъ онъ къ ней. По ней пробжала дрожь: это былъ портретъ ея отца, когда, за часъ до смерти, онъ подозвалъ ее къ своей постели! а отецъ въ ту минуту былъ такъ похожъ на портретъ дда, что вислъ въ гостиной подл старинныхъ стнныхъ часовъ,-- колни ея задрожали -- и теперь, когда онъ протянулъ къ ней руку, Цецилія невольно склонилась.

Готтгольдъ заперъ дверь. Что говорили между собой двое этихъ людей, должно было навсегда остаться тайной для уха третьяго человка.

XXX.

Послдніе лучи заходящаго солнца дрожали въ безпокойныхъ волнахъ пурпуровыми огнями, и т же пурпуровые огни трепетали на колеблющихся травахъ обширной болотистой низменности, тянувшейся отъ западнаго берега до самыхъ дюнъ,-- пылали на блыхъ дюнахъ и обливали своимъ свтомъ фигуры Готтгольда и Іохена Преброва, которые, поднявшись съ восточнаго боле узкаго берега, только-что достигли самой высокой точки. Готтгольдъ, заслонивъ глаза рукою, уже любовался огненнымъ моремъ, а Іохенъ Пребровъ все еще возился съ телескопомъ. Наконецъ онъ нашелъ въ блестящей мдной трубк тонкую черточку. "Вотъ оно!" сказалъ онъ, передавъ инструментъ своему спутнику, и какъ бы извиняясь, прибавилъ:

– - Съ этой штукой чертовски далеко видно.

– - Добрякъ ты! отвчалъ улыбаясь Готтгольдъ.

Іохенъ оскалилъ свои блые зубы, и потомъ вдругъ оба сдлались по прежнему очень серіозны. Готтгольдъ такъ усердно смотрлъ въ зрительную трубу, будто бы въ самомъ дл искалъ еще лодку, которая, четыре часа тому назадъ, отплыла при попутномъ втр и наврное поднялась теперь до Зюндина, если только не была ужь въ гавани; а Іохенъ былъ такъ мраченъ, словно онъ сегодня въ послдній разъ видлъ круглыя щеки своей Стины, непремнно хотвшей проводить барыню.#

Но этотъ славный человкъ не думалъ о себ. На нсколько-то деньковъ, а пожалуй и на нсколько недль, если будетъ крайность, онъ уже обойдется безъ своей Стины; а вдь ужь что за житье было ему съ нею! такое житье, что не разъ приходило ему въ голову: ужь не слишкомъ ли ему везетъ. А бдный-то, бдный господинъ Готтгольдъ! Ахъ ты, Господи, какъ смотрли то они другъ на дружку, когда она сходила въ лодку и они еще разъ протянули на мосту другъ другу руки,-- такими большими, большими глазами, а на глазахъ-то у нихъ были крупныя прекрупныя слезы! а какъ вошла она въ лодку, то такъ прямехонько и ушла въ каюту. Стина-то, тмъ временемъ, принесла туда малютку, а потомъ -- какъ втеръ вздулъ паруса и лодка накренилась -- она опять вышла на верхъ -- и стояла тамъ, опершись на руку стараго барина, и махала платкомъ, и все смотрла такими большими глазами, хоть наврядъ ли видла что нибудь изъ-за слезъ!