Проходимец (сборник)
Шрифт:
Глава XXXVII. Патриот
Москва, как много в этом звуке… Еще лет десять назад Москва казалась мне самым прекрасным городом на земле. Она и была самым прекрасным городом на земле. Городом, в котором сразу за порогом вокзала начинаются такие широкие площади и проспекты, что просто от одних размеров захватывает дух. Где под землей, среди просторных залов и галерей, проносятся стремительные поезда. Где стоят непривычно высокие дома, в которых живут москвичи, люди очень культурные, образованные, с красивым выговором, немного высокомерные и расслабленные, как и положено высшей касте, но в целом хорошие хотя бы потому, что позволяют и мне, пареньку из далекой провинции, пожить среди них, подышать одним с ними воздухом и, может быть, однажды стать одним из них, ну если и не совсем как они, то чем-то вроде, очень похожим. Москва была городом надежды. Месяц за месяцем беспричинная, щенячья радость наполняла все тело каждый раз, когда я после работы, вместо того чтобы ехать в свою хрущовку в Текстильщиках, просто шел куда глаза глядят, не зная, где окажусь. Заблудиться в Москве было счастьем. Названия открывавшихся передо мной улиц и переулков звучали как музыка, пробегали по спине сладким ознобом. Особым наслаждением было летом гулять по прохладным аллеям парков, чувствуя, как к коже прикасаются пятнистые тени деревьев – необыкновенных, московских, – валяться на траве, закинув за голову руки и глядя в небо – безоблачное, как будущее.
С тех пор площади и проспекты не стали уже, а дома ниже, наоборот – выросли новые, современные, метро работает исправно, улицы никто не переименовывал, в парках и на бульварах в надлежащий сезон зеленеют деревья и кустарники. Но радости, ни щенячьей, ни какой другой я не чувствую. Даже знакомые места в их материальном, осязаемом виде не оставляют кисло-сладкого, как белый налив, привкуса ностальгии. Странно, я так долго здесь не был, а сердце не сжимается от такого естественного желания вернуться в прошлое. Я пытаюсь сосредоточиться на настоящем, на сегодняшнем дне столицы. Я настраиваю глаза, уши, обоняние на довольных жизнью людей, удивительно хорошо и со вкусом одетых, спешащих к самым разнообразным делам и удовольствиям, на девушек, свежих, длинноногих, пахнущих юностью, в коротких топиках и юбках, на обилие дорогих машин, на красивые витрины. Я купил билет на спектакль благополучия, молодости, движения, жизни и хочу не просто смотреть – чувствовать, быть частью постановки. Но отовсюду, как тараканы, лезут на сцену унылые старики, смог, алчные, агрессивные лица мужчин и женщин, нечеловеческого вида бродяги, пропитавший все и вся на пару столетий вперед запах курилки, грязь, многочисленные посланцы независимых ныне государств на улицах, в кафе, в телевизоре – везде.
Почему ты такой негативный, Воронин? По какому, собственно, праву? Ты ведь не с фронта вернулся, весь израненный. Отнюдь. Ты много лет жил в одном из самых приятных на свете мест, получил какое-никакое образование, специальность, кое-что посмотрел. Вопрос выживания по-настоящему, во всем своем безобразии, перед тобой никогда не стоял. И у тебя сейчас есть деньги – не так много, чтобы о тебе написали в журнале «Форбс», но достаточно, чтобы больше никогда о них не думать. Ты можешь, в принципе,
Офис фирмы Германа Байтингера, намой дилетантский взгляд – пример умного, сдержанного и очень элегантного дизайна. Сам Герман – похудевший, энергичный, в шитом по фигуре темном костюме, на удивление естественно вписывается в интерьер, словно он был поставлен в комплекте с мебелью и отделкой. Хотя, конечно, все как раз наоборот: это мебель и отделка подобраны в соответствии со вкусами руководителя компании – все просто, изящно, функционально – в общем, эффективно.
Да, Герман Байтингер – чрезвычайно эффективный человек. Я ненавижу эффективных людей. Моя бы воля, я бы их травил дустом. Но эффективность Германа меня не раздражает, а радует, почти восхищает. Мне трудно объяснить такую непоследовательность самому себе. Может быть, это потому, что Герман использует свой ум и энергию не для того, чтобы, жизнерадостно попискивая, таскать зерно в свою нору, а для того, чтобы увеличивать количество зерна на поле, – для всех. Тот факт, что выращенный урожай потом растаскивается разными крысами, кажется, его нисколько не беспокоит. Его дело вырастить. Вот уже несколько месяцев агроном Герман трудится на другом поле, не таком плодородном, как предыдущее, зато родном. И это почему-то для него важно.
– Здравствуй, Павел! Очень, очень рад тебя здесь видеть, – Герман поднимается из-за стола, идет мне навстречу, крепко жмет руку. Я замечаю, как экономичны и точны все его движения.
– Взаимно. Слушай, а ты неплохо устроился. Офис в самом центре, все по первому классу. Неплохо для фирмы, которой без году неделя.
Герман чуть улыбается.
– Постучи по дереву. Но мы и вправду неплохо начали. Через старые контакты по бизнес-школе удалось довольно быстро найти несколько проектов. В общем, сейчас в работе по самые уши. Нас ведь пока всего несколько человек.
Я давно заметил, что Герман избегает местоимения «я», и не думаю, что намеренно, скорее инстинктивно.
– Тебе не привыкать. А что за проекты?
– Их несколько. Реструктуризация предприятий, интеграция после слияний и поглощений, сопровождение сделок. Есть и другие, в нескольких отраслях промышленности.
– Хочешь, угадаю, в каких? Нефть, газ и цветные металлы. Помогаете олигархам распродавать богатства недр, которые, как нас с тобой когда-то учили, принадлежат народу?
– Не угадал, – смеется Герман. – Ты, Паша, в плену стереотипов. В основном телекоммуникации, потребительские товары и финансовая сфера. Слушай, а почему бы тебе не поработать в Москве, а? Нам очень нужны толковые люди.
– Ну, Герман, это ты мне льстишь. Мы в стэнфордах не обучались. Я ничего и не знаю про реструктуризацию. Про слияния и поглощения знаю чуть больше, но в основном по порнофильмам. Я, правда, не предполагал, что в этом деле требуются консультанты.
– Не прибедняйся, – морщится Байтингер. – Знаний у тебя достаточно. Ты знаешь, как функционирует предприятие. Знаешь, как собирать, анализировать и обобщать данные. Знаешь, как вести проект. Ты знаком с международной системой учета. На всех языках как птица поешь. А остальное – в основном здравый смысл. Ну, и коллеги будут рады помочь, если что. Было бы желание.
Это ты, Герман, правильно говоришь. Было бы желание. У тебя-то оно есть. Откуда вот только? Родился ты, что ли, такой ретивый? И в американском инвестиционном банке тебе не сиделось, а у тебя там один бонус был, поди, больше двухсот штук баксов. В Россию сейчас приехал, взваливаешь себе на шею проект за проектом, и все тебе мало. Ты мне скажи как, ну как, можно хотеть заниматься реструктуризацией и сопровождением сделок? Не получать за это деньги, не надувать щеки, втирая телкам в баре как ты крут, а именно делать саму работу.
– Паша, я тебе без шуток говорю, подумай, – серьезное лицо Германа оживляется. – Работы много, но она будет интересная. В основном. Я тебе это обещаю. И потом, наши клиенты – российские фирмы, которые набирают обороты, завоевывают отечественный рынок и помаленьку выходят на зарубежный. Видеть, что ты помог им подняться, выйти из трудного положения, добиться успеха – это своего рода кайф, Паша. Чувствуешь, что делаешь что-то правильное. Сейчас в России интересно.
Нет, нуты посмотри! Какой нынче российский патриот пошел: с дипломами лучших зарубежных университетов. С американским паспортом. И притом еврей. Такие метаморфозы Овидию не снились.
– Герман, ты мне в ту же реку дважды вступить предлагаешь. Я уже здесь трудился – много лет и не так давно, – говорю я. – Внес свою малую лепту в становление рыночной экономики. Ты знаешь, когда я работал в транспорте, мы возили эшелонами сигареты на имя какого-то государственного спортивного фонда, а еще возили коньяк и водку – для московской патриархии, и тоже целыми поездами. Прихожан причащать, видать. В случае задержек и проблем на таможне являлся здоровенный лоб в длинном пальто и золотых цепях и гнал всякий ужас. Мы его называли Саша-патриарх, про себя конечно. Причем изъяснялся патриарх не по-старославянски, а в основном по фене и муками страшными грозил не после смерти, а непосредственно перед. Потом я работал в строительной фирме, отделывали дома новым русским, и каждый – каждый, Герман, проект заканчивался бандитами. Все до единого. Каких только крыш не было: и просто уголовники, и менты, и кагэбэшники бывшие и настоящие, и даже какие-то спецподразделения по борьбе с терроризмом. Было очень страшно и очень противно.
– Это было давно, Паша, – говорит Герман мягко. – Сейчас немного по-другому. Конечно, мерзости разной хватает. И глупости. Особенно глупости. Это, так сказать, наши культурно-исторические особенности. Но есть и перспективы, свет впереди есть. Движение есть. Мы выбираемся из туннеля. Хотелось бы поскорее.
– Да, сейчас по-другому. Саша-патриарх, ежели он жив еще, наверно, отправил детей в школу куда-нибудь в Англию. Надо же формировать отечественную элиту, в конце концов. А сам осуществляет слияния и поглощения в сфере телекоммуникаций или еще какой. Набирает обороты, как ты говоришь, завоевывает местный рынок и потихоньку подбирается к зарубежному. Может быть, он даже твой клиент, а? – я подмигиваю Герману.
Герман вздыхает:
– Воронин, человек видит то, что он хочет видеть. Если хочешь видеть мир только в черном цвете – будешь. Хочешь в цветах и красках – тоже будешь. Все от тебя зависит. Не глуми. Открой глаза пошире, самому легче жить станет. Жизнь прекрасна и удивительна.
– О-кей, о-кей, я подумаю, – я поднимаю руки, показывая, что сдаюсь.
– Вот и правильно – подумай, – говорит довольный Герман. – Как надумаешь – звони. Ты надолго ли в Москве? Всего на несколько дней? Ну, передавай там в Калифорнии всем от меня приветы – Галине, приятелю твоему, как его, здоровый такой, на медведя еще плюшевого похож, Тони, что ли, ему тоже передавай.
– Да-да, конечно, передам. Всем передам.
Глава XXXVIII. Площадь Пушкина
Ждать встречи с человеком, с которым не виделся с ранней молодости, немного жутко. Да нет, натурально страшно. Особенно если этот человек был когда-то красивой девушкой, а кем он стал сейчас, ты еще не знаешь. Наблюдения за контрольной группой лиц того же пола и возраста дают ужасные результаты. Взять хотя бы ровесниц-одноклассниц на вечере встречи пару лет назад. Девочки, милые вы мои, что же это с вами со всеми такое сделалось? Вы ли это? Загадочные создания, такие близкие и такие недоступные, смешливые или серьезные, в коричневых платьях, фартучках, бантиках и розовых колготках. Не помню, чего хотелось больше – потрогать вас или смотреть на вас, мечтать и млеть. Да, летит времечко. Сейчас не только не млеется на вас глядя, но и руками трогать как-то неловко, как музейные экспонаты. И не надо меня просить. Требовать и умолять тоже не надо. Большинство – давно уже тяжелые бабищи, с грубыми, красными лицами, как будто они не сидят по домам и конторам, а целыми днями на морозе семечками торгуют. Некоторые неузнаваемы совершенно. Реинкарнировались, что-ли. Хари-Рама, Хари-Кришна, блин. Одна или две еще туда-сюда, но и то только потому, что раньше были вообще никакими. А красотки-то все того, тю-тю, упс – в тираж вышли, да в такой, что куда там Гарри Поттеру.
Мы с Вероникой Талицкой договорились встретиться на площади Пушкина, возле памятника. Место, прямо скажем, популярное, на котором в любой момент времени более-менее статично находятся несколько десятков человек. Многие сотни проходят транзитом. Еще десятки разместились на лавках по обе стороны от поэта. Среди них и я. Поверх раскрытой газеты я наблюдаю за происходящим. Мужчины и женщины, молодые и не очень, ожидают встречи. Поглядывают на часы. Переминаются с ноги на ногу. Курят. Совершают круги почета вокруг бронзового гения. Говорят по телефону. Просто стоят. Контингент ожидающих понемногу меняется. Некоторые, увидев кого-то, улыбаются, машут руками, кричат, идут навстречу, иногда бегут. Подставляют губы или щеку. Другие подходят друг к другу осторожно, приглядываются, будто с чем-то сравнивая, улыбаются через силу. Пары уходят, им на смену приходят одиночки.
Всех женщин возле памятника я уже изучил, потратив на каждую около минуты. Даже брюнеток – могла же она покраситься. Даже длинноволосых – за столько лет могла отрастить волосы, хотя представить Веронику длинноволосой брюнеткой мне не хватает воображения. Даже маленьких – на всякий случай. Даже тех, кто выглядит на двадцать лет моложе, – потому что радуют глаз. Ну, и тех, что кажутся на десять лет старше, – потому что жизнь у нас тяжелая. Вероники среди них я не нашел. Теперь наблюдаю за прибывающими. В каждой второй я нахожу знакомые черты. На каждой пятой сердце сбивается на частый путаный ритм – Она! Она! Она! Но через секунду я его уже не слышу – нет, обознатушки. Может быть, она тоже сидит на скамейке чуть поодаль, прикрывшись журналом? Возможно, но маловероятно. Во-первых, потому, что из нас двоих сыщик – это я, а во-вторых, Вероника слишком горда, чтобы шпионить.
Когда Вероника Талицкая появляется, не узнать ее невозможно. Она такая же высокая, красивая и величественная, как и почти двадцать лет назад, когда я впервые увидел ее. Она не потолстела и не высохла. Черты лица не расплылись и не стали острее. Кожа молочного цвета, как и раньше. Грудь, талия, шея, ноги – все такое же точно. Та же удивительно прямая осанка и при этом плавные движения – не как у балерины, а как у королевы. В общем, за исключением некоторых новаций в прическе, Вероника не изменилась. Если смотреть с расстояния двадцати с лишним метров.
Дождался. Вероника Талицкая пришла на свидание со мной. И двадцати лет не прошло. Тогда, много лет назад, в общаге, мы были соседями. Я думал, что люблю ее. И она, конечно, это знала. Что ж, теперь года наступили почти совсем взрослые. Как говорится, лучше поздно, чем никогда. Надо отложить газету, встать и подойти к ней. Но я медлю. Я смотрю на нее. Я всегда любил на нее смотреть. А сегодня это особенно приятно. Она обводит взглядом людей возле памятника. Она ищет меня. Меня! Она хочет меня видеть. Почему вдруг? Потому что я теперь американец и живу в теплом климате? Конечно, нет – удивил ежа голой жопой. Потому что после стольких лет разочарований и одиночества поневоле пришлось понизить планку? Может быть. Потому что, что ни говори, все-таки лестно думать, что о тебе кто-то помнит целых двадцать лет? Наверно, не без этого. А может быть, она поняла, наконец, как мы были с ней всегда похожи. Мы оба ждали того, чего нет и чего, наверное, не могло быть. Мечтать и ждать, что тебя найдут, разглядят, откроют, как остров сокровищ, было приятно и благородно, гораздо приятнее и благороднее, чем выставлять разом все сокровища напоказ и придирчиво выбирать, кому их вручить на временное или постоянное хранение. В этом ожидании была красивая печаль, и надежда тоже. Только не пассивного мечтателя ждала Вероника. Мужчина должен уметь взять то, что он хочет. Полюбовался найденным сокровищем и будет: надо сложить все в сундук, утащить на свою бригантину, а лезущих на абордаж всяческих пиратов встречать залпами из всех видов оружия. Попавших в плен вешать на реях, чтобы другим было неповадно. Только так. Иначе вымрем на хрен как мамонты. Всю жизнь я думал, что не умею взять то, что хочу, и изо всех сил старался скрывать это позорное неумение, избегая ситуаций, в которых оно стало бы очевидным. Теперь я знаю, что все не так плохо, как я думал. Все гораздо хуже. Взять я могу. Я не умею по-настоящему хотеть. И не хочу учиться – слава богу, теперь я могу себе это позволить.
Я смотрю на Веронику и вдруг понимаю, что вижу ее в последний раз. Что я не подойду к ней, не улыбнусь, не скажу «привет», не услышу ее удивительный голос, не почувствую запах ее духов и никогда не узнаю вкуса ее губ. Это невозможно, потому что это не Вероника. Моя Вероника осталась там, в той стране, что отодвигается все дальше и дальше, исчезает в тумане, и все же навсегда останется близкой. В той стране, где грустный юноша влюблен в свою задумчивую соседку. Высокая, красивая женщина возле памятника очень на нее похожа и, может быть, еще будет на нее похожа – год, два или даже пять. Но она мне чужая. Я не знаю, кто она, кем ее сделали все эти годы, эта жизнь, и уже не хочу узнать. Кем бы она ни была, даже если она стала еще лучше, прекраснее и добрее, она отнимет у меня мою Веронику и оборвет ниточку, тянущуюся сквозь бездну лет к юноше, мечтающему о ней.
Женщина возле памятника проводит взглядом по моей скамейке. Секунду
мы смотрим друг другу в глаза. Потом она переводит взгляд на соседнюю. Потом поворачивается в другую сторону и пытается что-то разглядеть там. Я встаю и вступаю, как в реку, в текущий мимо меня людской поток, который тут же подхватывает меня, несет, не позволяя оглянуться, и бросает, как в водопад, в темную горловину метро.Глава IXL. Царицыно
В отличие от Талицкой, Алена изменилась, хотя с тех пор, как мы не виделись, прошло намного меньше лет. Тоненькой девочки, путающейся в длинных светло-русых волосах больше нет. Теперь волосы куда короче. Так удобнее: не мешают делать домашние дела и возиться с детьми – два мальчика, шесть и четыре. На ней просторная, скрывающая фигуру одежда. Похоже, что мини-юбкам и узеньким брючкам, расшитым блестками и цветами, которые она так любила, был сказан большой гудбай, и давненько. Лицо округлилось, но осталось свежим и гладким. В зеленых глазах нет усталости. Весь ее облик дышит довольным добродушным спокойствием. Можно было бы сказать, сытым спокойствием, но так говорить, даже мысленно, про нее я не могу. Вообще она мне напоминает не прежнюю Алену, не мою жену, с которой я прожил пять лет, а какую-то другую женщину, вроде бы хорошо знакомую, но я никак не могу вспомнить, какую именно.
Алена после некоторых колебаний согласилась встретиться со мной, и вот мы гуляем по Царицынскому парку. Немного странно быть в том же месте с тем же человеком много лет спустя. Изменился парк, изменилась она, изменился я. Когда-то мы любили приезжать сюда, бродить, задрав голову, меж удивительных дворцов, забираться в самые дальние уголки парка, целоваться на скамейках. Но больше всего мне нравилось катать ее по прудам на лодке. В этом было что-то очень старомодное и трогательное.
Она часто сама садилась на весла и гребла на удивление хорошо. Лодка ее слушалась лучше, чем меня. А я смотрел на нее, на ее розовые от напряжения щеки, на прядь волос, упрямо падавшую ей налицо, которую она сдувала в сторону при каждом движении, и мне было приятно, что она такая красивая и сильная. Я хотел и сейчас ее покатать. Она отказалась. Мы просто гуляем между мавританских дворцов, изысканных, сверкающих красным и белым, как новые игрушки. По-моему, их даже стало больше.
– По правде говоря, я удивилась, когда узнала, что ты уехал в Америку, – говорит Алена.
Еще бы. Ты ведь думала, что я могу только на диване с книжкой лежать. Сейчас будешь удивляться еще больше. Трепещи. Я молчу – загадочно, по крайней мере, – мне так кажется.
– Чем ты там занимаешься? – спрашивает она.
– Как тебе сказать. Я бизнес-консультант, – отвечаю я. А что, звучит солидно.
– Неужели? И по каким вопросам консультируешь?
– По разным, например, веду проекты по реструктуризации предприятий, сопровождению корпоративных сделок и по этим… – я пытаюсь вспомнить, что там еще говорил Герман, – по слияниям и поглощениям, так вроде это будет по-русски. И еще по разным вопросам бухгалтерского учета, – добавляю я, чтобы чувствовать себя хоть немного на знакомой территории.
– Как интересно, – говорит Алена рассеянно.
– Да так, ничего особенного, – говорю я, – работы много. И поездок тоже. Неделю в Нью-Йорке, другую в Париже, третью в Токио. Надоело летать. Все одно и то же – аэропорт, гостиница, офис.
Боже мой, что я несу? Какая претенциозная чушь. Если бы кто-то из приятелей вздумал так со мной разговаривать, я дал бы ему в морду, честное слово.
– Зато мир посмотрел, – произносит Алена. – Мы тоже любим путешествовать. Правда, слишком часто не получается, все-таки дорого, но в отпуск стараемся куда-нибудь ездить. В Турцию, в Тунис. Еще в Испании были – очень понравилось.
Я вдруг вспоминаю, что мы с Аленой ездили вместе в настоящий отпуск один-единственный раз – в Египет, бог знает когда. В одной из подземных могил она упала в обморок от жары, и я бежал вверх по ступенькам, неся ее на руках. Лестница была очень узкая с несколькими сотнями ступенек, и было, наверное, градусов пятьдесят жары. Но мне дышалось легко, и я совсем не чувствовал усталости. Было немного страшно за нее и необыкновенно хорошо. Я был героем, спасающим принцессу из жуткой пещеры, населенной ожившими мумиями. Я знал, что принцесса, очнувшись, полюбит меня еще больше, и мы будем жить долго и счастливо и умрем в один день.
– А чем занимается твой муж, ты сама? – спрашиваю я, с трудом возвращаясь в настоящее.
– Леша преподает в институте, защитился три года назад. Начал работать над докторской. Еще берет кое-какую работу на дом. Я работаю на полставки в школе. Деньги небольшие, зато дают право на детский сад. Сейчас это большой дефицит. Вот так и живем, – Алена улыбается.
Алена встретила Лешу через несколько месяцев, после того как ушла от меня, и быстро вышла за него замуж. До этого жила у подруги. Тогда мне казалось особенно обидным, что она ушла не к кому-то, а просто от меня, лишив меня соперника и возможности называть ее словами, дающими наибольшую эмоциональную разрядку в это тяжелое время. Почему она ушла, она мне так и не сказала. Я несколько раз выслеживал ее, напившись коньяка, звонил ей по ночам – требовал, угрожал, умолял объяснить, почему она это сделала. А она только говорила, что так нам обоим будет лучше и просила простить ее. Но вакуум требовал заполнения, а хроническая нехватка денег и моя бесперспективность по части их добычи были единственной причиной, которая имела какой-то смысл. Оказывается, Леша этот тоже не олигарх.
– Хорошо живете? – спрашиваю я.
– По-разному бывает, но, в общем, хорошо. Ты знаешь, Леша – он ведь очень похож на тебя, даже внешне. Я когда его первый раз увидела, даже поразилась. И такой же умненький, все книжки читает. Только он веселый…
Помолчав, Алена продолжает с улыбкой:
– Честно говоря, я не могла подумать, что ты реализуешь себя именно в бухгалтерском учете.
– Ну, я не совсем бухгалтер. Вернее не только бухгалтер. Я кроме этого директор фирмы.
Я чувствую себя как вконец завравшийся ребенок. Мне стыдно, но я не могу остановиться. Почему мне так отчаянно хочется произвести на нее впечатление? И почему именно таким идиотским способом?
– Ты молодец – многого добился за эти годы, – говорит Алена искренне. Но в ее голосе почти нет удивления. И совсем нет восхищения, зависти или сожаления. Никакого сожаления нет. Нисколько.
– Я всегда знала, что ты можешь стать кем угодно. Тем, кем захочешь. Мне трудно представить тебя бухгалтером, к тому же на начальственной должности, но я рада, что тебе удалось найти себя и обрести покой. Честное слово, я очень этому рада.
И вдруг я чувствую, что больше не могу.
– Да какой там к черту покой! Аленушка, прости меня, я все наврал, я сам не знаю, что я говорю. Все эти годы я ненавидел то, что делал. Заставлял себя делать. Каждый божий день, восемь лет подряд. И все только для того, чтобы со стороны казалось, что я добился какого-то успеха, что жизнь удалась, что я не полный неудачник – все-таки имею нужную специальность, живу за границей и так далее. Престижно, одним словом. Престижно для кого? Для тех, кого я презираю или для каких-то абстрактных людей, которых я не знаю вообще. Столько лет, ты понимаешь, столько лет убито на то, что мне совершенно не нужно. Когда я был студентом и жил в грязной общаге, и потом, когда перебивался случайными заработками, у меня были друзья, мне было интересно жить, и меня даже иногда любили. Людям, чьим мнением и обществом я дорожил, было не важно, где я работал и работал ли вообще, съемная ли у меня квартира или собственная, и сколько в ней комнат. И ведь никто из моих друзей, из тех, с кем мне было по-настоящему хорошо и тепло, не стал очень богатым человеком, насколько я знаю. Большинство не бедствуют, но это потому, что занимаются делом, которое любят или которое им, по крайней мере, не противно. И живут они там, где удобно им, а не где престижно с чьей-то точки зрения. А все эти восемь лет вокруг меня были какие-то левые люди, озабоченные исключительно карьерой и выплатой ипотечных ссуд.
– Павлуша, ты, по-моему, сгущаешь краски. Я не вижу ничего плохого в желании сделать карьеру, иметь хороший дом, обеспечить себе и своей семье достойную жизнь.
– Да, конечно, Аленушка, конечно. Я это всячески приветствую. И я тоже этого хочу или столько лет пытался хотеть. Но это все-таки ужасно. Для большинства людей стабильная работа и большой дом с постриженным газоном – это все, ради чего они живут, в этом они видят свое предназначение и этим измеряют ценность – свою и чужую. Меня от этого тошнит, Алена, физически тошнит. Это похабство. Я больше не могу проводить с ними рядом ни одной лишней минуты, и это взаимно.
– Да, узнаю Павлушу, – улыбается Алена невесело. – Ты всегда умел найти причину почувствовать себя несчастным. Но почему ты столько лет старался быть добропорядочным бухгалтером, то есть, прости великодушно, бизнес-консультантом?
– Самое смешное, что я уже и не помню. Может, я думал, что ты от меня ушла, потому что я не мог заработать достаточно денег, купить квартиру, добиться положения и уважения в обществе. Думал, если у меня все это будет, если я стану солидным и респектабельным человеком, в мою жизнь придут любовь, радость, покой. Может, потому что поехать в Америку было круто и интересно, а там уже нужно было как-то цепляться, не хотелось возвращаться домой с поджатым хвостом. Не помню, представляешь, не помню, как я оказался в этой ситуации. Я как будто в невесомости болтаюсь, не знаю, где верх, где низ, где право, где лево. Все какое-то нереальное, эфемерное. С Россией меня связывает только язык, несколько людей, которые меня еще не совсем забыли, и память о том, что было когда-то давно, при царе Горохе, и чего уже никогда не будет. А настоящая, сегодняшняя жизнь, ее дела, заботы, отношения между людьми, сами люди все незнакомое, чужое, я не понимаю, что происходит. А там, в Америке – все вроде хорошо знакомо, но тоже чужое, потому что в прошлом там у меня нет воспоминаний, в настоящем – радости, а в будущем – целей. Алена, послушай, ты единственная реальность, которая связывает меня с миром. Единственный живой человек среди теней и фантомов. Вернись ко мне. Выходи за меня замуж. Я знаю, что это звучит безумно, что ты любишь мужа и так далее. Но у меня тоже есть, что предложить. У меня есть деньги, Алена. Можно сказать, что я почти богатый человек. Во всяком случае, мне не надо больше работать, и тебе не надо будет. Будешь делать только то, что тебе нравится. Будущее твоих детей будет обеспечено. Я напишу завещание на твое имя. Или ты даже сможешь со мной развестись и забрать половину, и еще получить ежемесячное содержание. Только побудь со мной, хоть немного, хоть год, хоть пол года.
Алена пытается освободить руки, которые я сжимаю. На ее лице испуг, боль и виноватая улыбка, обращенная к глазеющим на нас прохожим: «Все в порядке, не беспокойтесь, и милицию звать пока не надо, мы сами разберемся».
– Что ты, Павлуша, что ты такое говоришь? – быстро шепчет Алена. – Ну, зачем я тебе? Найдешь помоложе, посвежее и без детей. Ты же мужчина, какие твои годы еще. Все будет хорошо. Ты успокойся, не волнуйся, пожалуйста.
Я с детства не выношу, когда мне говорят «успокойся», «не волнуйся», «расслабься». Самодовольный, снисходительный тон этих фраз приводит меня в ярость. В огромном арсенале оскорблений, любовно заготовленном людьми для своих ближних, они занимают почетные места. Каким мерзавцем надо быть, чтобы сказать «успокойся» человеку, чье сердце истекает кровью от горя. Это куда хуже, чем пригласить безногого калеку на каток. Ты успокойся, чувак. Не кипеши. Да, я знаю, что у тебя беда, но это же твоя беда, а не моя, а твой несчастный вид заставляет меня чувствовать себя неловко, поэтому ты уж будь добр, не теряй лицо, не забывай, что ты среди приличных людей, а приличные люди предпочитают наблюдать за сильными эмоциями и драмой через безопасный экран телевизора. Если Сын Человеческий сортирует людей по делам их, то любого, убившего негодяя, посмевшего сказать другому человеку «расслабься» ожидают райские кущи и жизнь вечная. Все мое тело изнутри бьет озноб – обиды и злости. Но не на мою бывшую жену за ее бестактность, а на себя самого, на то, что эта наседка, заурядная во всех отношениях женщина, мне сейчас так нужна.– Что именно? Что будет хорошо, а? Да ты знаешь, что все эти годы я думал только о тебе? Все, абсолютно все, что я делал, было для тебя, с мыслью о тебе. Абсолютно все! Лучшие годы жизни, молодость, силы, все таланты, которые когда-то у меня были – все ушло, пропало, исчезло. И все ради тебя! Не может быть, чтобы это было напрасно. Ты не имеешь права мне отказывать! Да ты знаешь, что я сделал ради тебя?! Знаешь? Нет, это не важно, ты все равно не поверишь. Я сам не верю. Но ты не имеешь права, не имеешь права!!
Мысли мои распадаются, а их обрывки переплетаются, без всякого порядка, хаотично, связываются во что-то невыносимо пестрое, отчего больно глазам. Только когда я закрываю глаза, эта полыхающая пестрота не исчезает, а становится еще интенсивней и беспорядочней. Яркие пятна вспыхивают внутри головы то тут, то там, все быстрее. Мыслей больше нет, есть только взрывы боли, и одно-единственное желание, чтобы все это кончилось, кончилось, кончилось. И вдруг ядовитые огненные цветы исчезают, я снова стою на малахитовой поляне, и женщина с прекрасным добрым лицом гладит меня по голове.
– Павлушенька, бедный мой мальчик. Ты попробуй жить просто так. Ни для какой-то цели, ни в поисках смысла, ни в погоне за тем, что ушло, – просто для себя самого и – для самых близких людей. Это сложно, ноты постарайся, пожалуйста. И тогда станет легче, намного легче. И ты не будешь так одинок. Ты постараешься? Хорошо?
У нее тихий, нежный, любящий голос. Не верить ему невозможно.
– Хорошо…
Женщина прижимает меня к своему теплому, уютному телу и целует в лоб, снимая жар и боль. Ее силуэт начинает удаляться по аллее, между красно-белых мавританских строений. Я хочу бежать за ней, но вдруг понимаю, что как бы быстро я ни бежал, она все равно будет идти быстрее.
Глава XL. Жизнь продолжается
Дому Мак-Фарреллов одноэтажный и снаружи не кажется большим, но внутри он просторен и очень уютен. Когда-то Тони мне говорил, что Оливия потратила несколько недель, копаясь в каталогах и интернете и обзванивая поставщиков материалов и подрядчиков. Оливия вообще замечательная хозяйка. Она угощает меня чаем и необыкновенно вкусным печеньем, разумеется, собственного изготовления. Ее сын Агостиньо после неоднократных и громких требований матери выходит поздороваться с гостем и, молча пожав мне руку, тут же скрывается у себя в комнате. Маленькая Лили куда общительнее – она притащила целую гору рисунков и, усевшись рядом, показывает их мне. Пока я любуюсь ее художествами, она, засунув палец в рот и склонив голову на бок, точь-в-точь как Тони, наблюдает за мной.
– Какая ты молодец, Лили! Здорово у тебя получается, – хвалю я. – Вот эта зеленая собака совсем как живая!
– Какая собака? Это же лошадь! – смеется Лили. – Какой ты глупый! Не видишь – у нее копыта и грива?
– А где же собака? – спрашиваю я. – Лошадь с гривой есть, а собаки нет. Ну-ка, Лили, пойди, нарисуй мне большую мохнатую собаку, с крыльями.
– С крыльями? – Л или открывает рот. – Разве у собак бывают крылья?
– У волшебных бывают. Понимаешь, мне обязательно нужна волшебная летающая собака.
– Зачем?
– Как это зачем? Для полетов, конечно. Я хочу улететь далеко-далеко, в гости к бегемоту, лежащему в прохладной луже.
– На собаке? – ахает Лили.
– Непременно.
– А на самолете не хочешь?
– На самолете не получается, я пробовал. Так ты мне поможешь?
Лили кивает головой очень серьезно и убегает рисовать крылатую собаку.
Я поворачиваюсь к Оливии:
– Ну, как вы?
Оливия пожимает плечами и улыбается:
– Сейчас вроде ничего. Первые недели совсем трудно было. Я целыми днями плакала, Лили, на меня глядя, тоже. Агостиньо ушел в себя, ты же видел, какой он стал, так и молчит целыми днями до сих пор. Очень уж он к Тони привязался, как к родному отцу. Они все в баскетбол во дворе играли. Тони его еще на хоккей отдал, и все игры ходил смотреть, с работы отпрашивался, ты помнишь, наверно. А как Агостиньо гол забьет, свистит, с места вскакивает, прыгает, кричит как сумасшедший.
Оливия вытирает глаза.
– Потом страховую выплату получили, легче стало. Тони ведь на крупную сумму жизнь застраховал. Я еще тогда ругалась – с его-то хронической болезнью нужно было такие большие взносы делать. Но он настоял. Не смогу, говорит, спать спокойно, если моя семья не будет обеспечена в случае чего. И вот видишь, прав оказался. Потом еще компенсацию от компании получили. Так что, слава богу, нормально все у нас, спасибо, что спросил.
– Ты знаешь, Тони очень скучал по тебе и детям, вспоминал вас все время, каждый день по нескольку раз…