Родные дети
Шрифт:
— Тебя забирает доктор в служанки.
Лина чуть не лишилась чувств. Как? Оставить девчат, с которыми столько пережито? Идти в служанки к врачу?
— Я не хочу, — сказала она.
— Тебя, между прочим, никто и не спрашивает, — сказал комендант. — Собирай вещи и отправляйся. Хозяйка — жена доктора — уже ждет тебя.
Когда девчата узнали, что Лину забирают, начался плач, они прощались, как перед ее смертью.
Лина вышла из барака вместе с комендантом.
— Это ваша служанка. Не понимаю, почему ваш муж выбрал именно ее. Можно было бы взять более крепкую и выносливую. Вы только не потакайте
Они вышли со двора на улицу, и Лина с нескрываемой ненавистью взглянула на свою хозяйку. Все равно — терять ей уже нечего. И неожиданно встретилась с взглядом внимательных, серьезных глаз. Женщина была скромно одета, напоминала наших учительниц, служащих. Самая обычная женщина.
— Как вас зовут? — спросила она тихо.
— Лина, — так же тихо ответила Лина и отвернулась.
Она еще раз глянула в сторону лагеря. Там, за колючей проволокой, оставались ее сестры, и неизвестно, кому из них придется тяжелее. Она подняла руку и помахала ею, а вдруг кто-то смотрит в окошко, в просвет решетки — может, Килинка, может, Тамарочка, может, Настя...
Женщина ничего больше не спрашивала, так молча они вошли в дом. Пять небольших, чистых комнат. Все на своем месте — абсолютный порядок, но холодно, неуютно. Даже в детской...
— Бубхен5 спит... — сказала хозяйка. — Вы понимаете по-немецки? — спросила она, и Лина кивнула головой, хотя всегда не признавалась в этом. — Бубхен только полтора года, вы будете нянчить ее, — продолжала хозяйка. — Вы сейчас помойтесь, позавтракайте, и я покажу вам, как убирать комнаты. А тут вы будете спать, — хозяйка показала на местечко возле кухни.
Хозяйка говорила тихо, сдержанно. Молча она взвесила на аптекарских весах суррогатный кофе, сварила, налила Лине чашку, отрезала тонкий кусочек хлеба. Если бы кто посмотрел на них со стороны, сразу бы заметил, что обеим как-то неловко и, пожалуй, больше самой хозяйке.
— Мой муж врач, — сказала хозяйка, — он говорил, что вы сильно простужены, но туберкулеза у вас нет. Но вам надо поправиться.
Она еще налила в чашку жидкого кофе.
«Конечно, с туберкулезом они не взяли бы меня к ребенку. А она такая тихая и спокойная потому, что боится — не сделала бы я что-то плохое их ребенку», — мелькнуло в голове у Лины.
— У вас есть мать? — вдруг спросила хозяйка.
Лина покачала головой:
— Она умерла во время войны.
— А отец?
— Отец... — Лина запнулась. — Отец на фронте... — чуть слышно проговорила она и покраснела. Не могла она, не могла не обмануть! Ей казалось, если она скажет, что отец арестован Советской властью, это будет равносильно заискиванию перед врагами. Нет, пусть они думают, что она дочь фронтовика, который защищает от них Родину! Хозяйка покраснела и больше ни о чем не спрашивала.
* * *
Ребенок был как ребенок. Он только начал ходить и знал всего несколько слов. Лина не чувствовала к нему ненависти. Она кормила его, одевала, выводила гулять, была с ним терпеливой, да и малыш был тихим и ласковым. Первые дни хозяйка, вернувшись с работы, пристально смотрела, как Лина ведет себя с
ребенком.«Боится, — подумала Лина и презрительно кривила губы. — Это у вас такие звери, могут убивать детей...»
Хозяйка — фрау Элли — работала учительницей в школе.
Доктор приходил домой поздно вечером, часто, когда Лина уже спала в своем уголочке на довольно твердой кровати, но на чистой простыне с одеялом, на настоящей подушке.
«Не могут же они издеваться надо мной, потому что я целый день с их ребенком», — подумала Лина, немного удивляясь их вежливости и сдержанности.
Через несколько дней доктор сказал, что должен ее осмотреть. Он выслушал ее и дал пить какое-то лекарство.
Фрау Элли, присутствовавшая при осмотре, заметила:
— Девушка очень плохо ест. Сейчас, конечно, и питание неважное, но и то, что дают, она не съедает.
Доктор строго посмотрел на Лину и сказал:
— Надо есть. Есть надо как можно больше. Обязательно съедайте все, что вам дают. Вы что, умереть хотите?
Лина посмотрела на него своими большими прозрачными глазами, губы у нее горько и презрительно скривились. Она не промолвила ни слова, но и в глазах, и в этих горько сжатых губах был лишь один вопрос:
«А зачем жить?»
И доктор неожиданно безошибочно прочел этот вопрос и сказал:
— Жить надо. Надо жить.
О, если бы это был не немец, не враг, его слова стали бы ей поддержкой. Но что может он понять в чувствах пленной советской девушки?
Ну, возможно, что и он, и фрау Элли просто добрые люди, может же быть такое исключение!
Но они враги, они преклоняются перед своим сумасшедшим зверем фюрером и кричат ему: «Хайль Гитлер!»
Почти целый день Лина проводила только вдвоем с ребенком. Она убирала в комнатах, готовила очень скромный, экономный обед, гуляла с малышкой. Когда бубхен спала — стирала, штопала. Иногда, вытирая пыль с книг, она невольно перелистывала странички. Как давно она не читала книжек!
Хорошо еще, что Ирма была спокойным ребенком. Она сидела где-то в уголке дивана и играла своими целлулоидными игрушками. Если же она начинала ныть, Лина читала ей вслух стихи Гейне, Гете.
...Тогда, давным-давно, они с Таней начали читать Гейне. Танин отец, заметив их увлечение, подарил Тане четыре тома сочинений Гейне в синей обложке, на немецком языке, изданные в Москве. Они читали вдвоем, Лина совсем хорошо, Таня похуже.
«Что это за люди, — думала Лина о немцах, — у них были Гете, Гейне, Бетховен, а они смогли разрушить нашу Лавру…»
Гете, Гейне, Бетховен...
В гостиной стоял рояль. На нем никто никогда не играл. Он стоял тут как необходимая принадлежность каждой буржуазной семьи, признак определенного достатка.
Как давно это было, когда Лина садилась за свой белый кабинетный рояль и играла по три-четыре часа в день. Потом и самой становилось неловко, что так отдавалась этому наслаждению.
Таня и дедушка очень любили слушать «Патетическую сонату», а ее мама «Карнавал» Шумана, «Aveu», и Лина не стеснялась им играть.
...Бетховен, Шуман, Шуберт... давние, великие, добрые друзья, из такой теперь далекой для нее жизни! Как странно! Там, в далеком Киеве, они были друзьями, а здесь, на своей родине, огромные фолианты с бессмертными произведениями лежат немыми, никому не нужными.