Родные дети

Доктор что-то прошипел и выскользнул...

Матери действительно было уже очень плохо. Как Лина этого не поняла сразу? Но она же делала все, что могла. Лина сидела на кровати возле матери и плакала, а мать только изредка поглядывала на нее и снова теряла сознание, бредила, стонала.

Как можно было ее бросить даже ради встречи с Левой?

На следующий день матери не стало...

Соседки помогли достать гроб, вместе с Линой одели, положили мать в гроб, договорились с каким-то старым рабочим из бывшей похоронной конторы, который пообещал «захоронить по первому разряду» за мамины золотые сережки. Потом Лина пошла договариваться о месте на Байковом кладбище.

И наконец на третий день после смерти матери она и несколько соседок пошли за скорбными дрогами, к которым не очень крепко был привязан гроб. По дороге соседки куда-то пропали, и на кладбище оказались только Лина, возчик и могильщик...

Было уже темно, когда она одна возвращалась домой. Васильковская, Бессарабка — надо было спешить, по вечерам ходить нельзя, может задержать патруль.

На Бессарабке стояла толпа.

— Что случилось? — спросила она.

— Не видишь разве? — с горечью ответила какая-то женщина. — Повесили, троих повесили... Один совсем молоденький... Говорят — партизаны, коммунисты.

Лина подняла голову и увидела страшную перекладину виселицы, такую она видела в детстве на картинках к «Капитанской дочке». И вдруг в глаза ей бросилось — клетчатое серое пальто и брюки галифе. Она протиснулась вперед, закусив руку, чтобы не закричать... Ветер развевал черный вихор над белым-белым лбом... Лева... Это был повешен Лева...

Как тяжело вспоминать дальше... 42-й, 43-й годы... Она была совсем одна-одинешенька... И как, где ей встретить такого, как Лева? Смелого, отчаянного, чтобы вытащил ее из этой пропасти.

«Линочка, не смотри на них! Линочка, не подходи к ним!» — словно звучали все время предсмертные слова матери. И правда, увидев фигуру в сером мундире, Лина бежала ненужными ей переулками, пряталась в чужих подъездах, в руинах взорванных домов.

Знакомых у нее почти не было. Все папины знакомые уехали, а в доме и раньше она никого не знала. Познакомились только сейчас, в совместных походах на толкучку, на базар. Через новых знакомых случайно получила уроки... музыки! Она учила двоих восьмилетних девочек-близнецов, и за это ее кормили обедом.

— Жаль, что вы не знаете немецкого языка, — сказала их мама, — теперь это так необходимо.

Лина знала язык, но не признавалась. Она презирала родителей, которые в такое время учили детей музыке, презирала себя. Но это было лучше, чем идти куда-то работать в учреждение. И вновь через новых знакомых ее попросили заниматься еще с двумя детьми, которых сейчас не хотели посылать в школу.

— Пока наши вернутся, — как-то проговорилась их мать, — чтобы не очень отстали. — Проговорилась и испугалась. И к ней Лина относилась с уважением. Вскоре она узнала, что муж ее — красный командир, на фронте. Если бы Лина так не замыкалась в себе, она бы увидела, что большинство, подавляющее большинство людей было именно такими, как эта женщина. И не следовало упрекать всех: «Зачем вы остались?» Правда, так же она упрекала и себя.

Она немного отходила с детьми. Ей очень хотелось учить их так, как она сама училась в школе,— не только писать без ошибок, решать задачи, но и воспитывать. Рассказывать о Советской Родине, о пионерах, о советских людях. На некоторых уроках она так и делала... очень осторожно, но все-таки рассказывала, и это были единственные светлые ее минуты.

Зимой 42-го года жена командира с детьми поехала в село к матери, ей самой было очень тяжело. Лине шел семнадцатый год, и она получила несколько повесток с приказом явиться на биржу. Это было ужасно.

Но тут вдруг ей повстречалась старая машинистка из папиного треста. Когда-то это была кокетливая, довольно красивая, хотя уже и пожилая женщина, — сейчас седая старуха.

— Линочка! Это вы? Как поживаете? Как мама?

Лина рассказала, что мама умерла, сама она вот так перебивается, а теперь еще — повестка на биржу...

— Ой, вас отправят! — испугалась женщина. — Знаете что, лучше я устрою вас там, где сама работаю, в ресторане, посудомойкой. По крайней мере вы будете уверены, что вас не тронут. Лишь бы как-то перебиться, и все-таки обед! Там работает и моя дочка, Тамарочка. Конечно, вы бы могли и лучше устроиться. Ведь вы, кажется, хорошо знаете язык.

— Что вы, забудьте об этом, — схватила ее за руку Лина.

— И то правда, — согласилась новая знакомая. — Я тоже уже забыла, что печатала на иностранных языках. Чищу картошку, буряки и более-менее спокойна и стараюсь Тамарочку держать возле себя, чтобы ее, не дай бог, посетители не видели. Я и вас буду беречь.

Это было спасение.

Лина обрадовалась и сразу же согласилась, хоть и было это не совсем легко. Спасибо машинистке Любови Федоровне — она на самом деле беспокоилась об обеих девочках — и о своей Тамарочке, и о Лине, — чтобы не были голодными, чтобы не надрывались на работе. Главное же — чтобы их поменьше замечали. Тамарочка, черненькая, хорошенькая девочка, казалось, спокойнее относилась ко всему, жила лишь сегодняшним днем, а Лине же было нестерпимо тяжелее. Сверху, из зала ресторана доносилась музыка, слышались пьяные крики. Что делать, что делать? Она еще не знала — самое тяжелое впереди... На кухню заходила высокая дородная женщина. С Любовью Федоровной она всегда здоровалась, хоть и свысока, но довольно приветливо.

Все ее называли фрау Фогель. Она хорошо говорила и по-русски, и по-украински.

— Знала ее десять лет и не подозревала, что она фрау Фогель, — удивленно говорила Любовь Федоровна, — а теперь вдруг оказалось, что и дед ее, и прадед — немцы. А может, она откопала своих предков, чтобы спастись?

И действительно, фрау Фогель держалась так, что нельзя было понять, кому она сочувствует на самом деле.

В сентябре девочки снова получили повестки. Любовь Федоровна засуетилась, забегала, нашла каких-то знакомых врачей, достала справки и для Тамары, и для Лины.

— У Тамары — астма, у Лины — туберкулезный процесс.

Она задумала посоветоваться с фрау Фогель. Ведь та хорошо к ней относилась.

— Пусть девочки придут ко мне вечером! — сказала фрау Фогель и дала свой адрес. — Я что-нибудь придумаю для них.

Лина и Тамара пошли. Дверь им открыла высокая, хорошо одетая девушка их возраста. Лина и Тамара были в таких жалких платьях, повязанные платочками. Девушка показалась Лине знакомой. Где и когда она ее видела?

— Кто там, Золя? — услышали они голос фрау Фогель. Золя! Золя! Ну, конечно, это Золя — подруга Тани по пионерлагерю, Золя, о которой вспоминал Лева.

— Золя! — вскрикнула Лина.

— Вы меня знаете? — спросила Золя. — Я тоже где-то вас видела. Где же мы встречались?

— Вы не помните? В пионерлагере под Одессой! Я приезжала к Тане.

— Да, да! Теперь я вспомнила тебя, ты — Лина, — обрадовалась и Золя, сразу перейдя на ты. — Вот хорошо! Так приятно теперь встретиться со старыми друзьями.

Вошла фрау Фогель.

— Мама, представь, я давно знаю Лину, — сообщила ей Золя. — Это подруга Тани Стародуб. А это твоя подружка?