Родные дети

Лина, конечно, не осмелилась спросить фрау Элли, почему та никогда не играет. Ведь в детстве ее, наверное, учили играть. Но самой Лине иногда безумно хотелось сыграть не только то, что она учила со своими учителями — Бетховена, Шумана, Шуберта, Чайковского, ей хотелось подобрать те песни, которым она научилась в дороге и в лагере от девочек. Когда она вспоминала их, а вспоминала их каждый день, каждый час, в ушах звенела песня Килинки:

Ой прилетiв чорний ворон

Та й пiд саму хату,

Загадав вiн iй дорогу

У неволю кляту.

Но это было бы просто дико — играть тут! И Лина лишь осторожно, словно поглаживая, несколько раз в день проводила тряпочкой по клавишам и тихонько напевала Килинкины песни. Под песни бубхен хорошо засыпала.

Напевала и вспоминала девушек. Что с ними? Как они там, самые родные подруги? Таня отошла в такое далекое «доисторическое» прошлое, словно в совсем другую жизнь. А тут, близко, в этом же городе, за колючей проволокой в блоке № 7 на нарах и под нарами спят ночью самые родные для Лины люди. Утром их будят, и под охраной они идут на фабрики... Работают до поздней ночи, небольшой перерыв на обед — баланда, пахнущая чем угодно, только не едой...

Поздними вечерами, прижавшись друг к другу, пишут письма домой, читают горькие скупые строчки, пришедшие оттуда. Вспоминают ли ее, Лину? Конечно, вспоминают. И ей становилось стыдно за то, что она так спокойно живет, работает старательно на своих врагов. И они, враги, как-то странно ведут себя... Однажды вечером фрау Элли проверяла ученические тетради. Лина постучала в двери, чтобы сказать, что бубхен уже спит, и узнать, надо ли готовить ужин, или подождать господина доктора.

Вдруг фрау Элли спросила:

— Вы были пионеркой, Лина?

— Была, — не задумываясь, ответила Лина и, подняв голову, посмотрела прямо в глаза фрау.

— А вы слышали когда-нибудь о Карле Либкнехте, о Розе Люксембург?

— Конечно. У нас даже маленькие дети знают о них. У нас были пионерские отряды имени Карла Либкнехта, а многие фабрики носят имя Розы Люксембург. — Она на минуту остановилась. Вспомнила улицу Розы Люксембург в Липках, недалеко от которой жили и они...

Родной Киев встал перед глазами, и она заговорила быстро-быстро, сама не понимая почему. Все равно она была уже за решеткой, что еще ее может ждать?

— У нас была улица Карла Маркса, а на ней детский театр... И в нашей школе был пионерский отряд имени товарища Тельмана.

Фрау Элли побледнела, с ужасом посмотрела на Лину и махнула рукой, будто почувствовала, что словами не остановить этот неудержимый поток, который прорвался вдруг, как ручей весной.

— Still, Madchen, still!⁶ — прошептала она. — Хватит, не надо.

Лина, опустив глаза, смотрела в пол.

— Сколько вам лет, Лина? — спросила фрау Элли.

— Десятого марта исполнится восемнадцать. Готовить ужин, фрау Элли?

— Да, уже пора, — сказала фрау Элли, покраснела и склонилась над тетрадями.

* * *

Лина стояла с бубхен на руках и смотрела в окно. Проходили отряды «гитлерюгенд». Вначале подростки, потом мальчики и девочки совсем небольшие, в форме со свастикой. Парад у них, что ли — так много отрядов идет? Как страшно. Растут дети, много детей. Рождаются они все такими маленькими, ласковыми, как эта Ирма, которая сидит на руках у пленной славянки и нежно прислонилась к плечу Лины головкой. Но она подрастет, начнет говорить, и ей начнут вдалбливать, что «Deutschland uber alles»⁷, что есть арийская и неарийская расы, что они, арийцы, — чистокровные немцы — должны господствовать над всеми, а остальные — их рабы. У них, чистокровных арийцев, вытравят все человеческие, благородные чувства и сделают их способными на любые зверства, на все варварские поступки, которые увидела Лина своими собственными глазами.

Перед глазами встает виселица на Бессарабке и Лева... Совсем, совсем другое вложили в ее плоть и кровь, ее подруг, товарищей и Лева, и старый директор, и вся родная школа. То были годы, когда все они следили за героической борьбой в Испании, посылали подарки испанским детям, встречали маленьких испанцев, привезенных в Советский Союз. Дружба народов. «У нас, в Радянському Союзi, усi народи як брати», — всплыла строчка из стихотворения любимого украинского поэта.

«Как хорошо у нас было. Как справедливо, — думала Лина. — Как же посмели пойти они на такой народ, на народ, желающий всем только счастья и мира? И как могут спокойно жить все эти фрау Элли, герры Шмидты рядом с концлагерем? А я вот стою и забавляю их ребенка, и разве смогу я причинить ему хоть какое-то зло, как они нашим детям? Что же я скажу потом, когда наши победят? Что я прислуживала, нянчила их ребенка? Лучше уж в концлагере со своими девчатами. Но ведь и там нас гнали работать на фабрику...»

В воскресенье и фрау Элли, и герр Карл, доктор, вставали немного позже, чем обычно, и Лина могла поспать еще полчаса.

И в то воскресенье, как всегда, она открыла глаза, взглянула на часы — шестой час — и снова их закрыла. Еще час, нет, целых два можно поспать. Вчера вечером фрау Элли сказала, что сегодня можно спать до восьми, завтрак будет в девять, и с утра не надо приниматься за уборку — герр доктор будет отдыхать. Еще два часа! На кухне скрипнула дверь — наверное, это фрау вышла налить воду. Если ей сказали, что можно спать,— значит, можно.

И Лина крепко заснула опять.

Проснулась, услыхав на кухне звон посуды и голоса. «Ой, наверное, уже поздно! Почему же фрау Элли не разбудила меня?» Лина быстро оделась и вышла. Так и есть! Фрау Элли уже одета, причесана, стол накрыт, в кофейнике дымится кофе.

— Доброе утро. Я проспала, — сказала Лина. Она привыкла к ровному сдержанному тону хозяев, и ей было бы неприятно, если бы фрау Элли рассердилась, накричала, как кричали на них в концлагере. Она не боялась рассердить хозяев, но не хотелось вновь ощутить себя бесправной рабыней.

Но что это? Глаза фрау Элли смотрят приветливо, она улыбается так же, как когда играет с бубхен.

— Поздравляю вас, Лина, — говорит она. — Ведь сегодня день вашего рождения. Карл, неси Ирмочку, будем завтракать!

На блюдце еще горячий кухен⁸, три прибора для взрослых и один маленький — перед высоким креслом Ирмочки.

— Садитесь, Лина, — говорит фрау Элли удивленной Лине.

Перед прибором Лины — сверточек.

— Это подарок от Ирмы, — объяснила фрау Элли.

Смущаясь, Лина разворачивает сверточек. Там легкое недорогое платье, клетчатый фартушек и чулки. Новые чулки!

Как в концлагере девчата вспоминали чулки, обматывая ноги трикотажным рваньем! Фрау Элли, правда, сразу же дала Лине свои старые, которые приходилось каждый вечер штопать. А это были тонкие, совсем новые чулки — просто прелесть! Фрау велела надеть платье, фартушек и чулки. Как удивительно было надевать все это! Новое, целое...

Вышел доктор и тоже сказал:

— Поздравляю вас, Лина.