Родные дети

И тут прозвенел звонок...

— Сегодня приема нет! — неистово закричала Лина, словно ее могли услышать там, снаружи. Здоровенный кулак с размаху ударил ее по губам, и сразу же они покрылись чем-то теплым и липким.

А двери открылись, и Лина увидела, что в дверях стоит фрау Элли...

Через час квартиру невозможно было узнать. После обыска все было поломано, побито... И их двоих били, а потом ночью посадили в машину. Фрау Элли и Лина оказались в тюрьме.

Их там разлучили. Лина на всех допросах говорила:

— Я не понимаю... Я ничего не понимаю...

Наконец, ее совсем обессиленную, побитую так, что и живого места не осталось, перевели в концлагерь.

Вместе с Линой были и польки, и француженки, и болгарки. Когда узнали, что она советская, к ней стали относиться с особой теплотой. Разорвали на полоски старую юбку и перевязали ей руки и ноги и заботились о ней так, как только могли в этих условиях. Они сидели и вязали носки для солдат, первые дни вязали и за Лину — она не могла пошевелить и пальцем.

Через несколько дней она отошла. Как-то она проснулась рано утром и почувствовала себя не то чтобы здоровее, а все-таки живой.

— Подышать... хоть чуточку подышать свежим воздухом, — возникло

у нее нестерпимое желание.

— Юзя... — прошептала она соседке, — подышать... к окну...

Женщины подвели ее к окну, помогли стать на скамеечку. Прижавшись к решеткам, она глубоко вдохнула в себя воздух.

— Ой! — вдруг вскрикнула она.

— Что? Что? — женщины тоже посмотрели наружу. — Лина, что ты? Это же вывели детей, ведь там, в другом блоке, дети. Их водят на работу...

В серых грязных халатиках, под стражей, выводили детей, а за ними с гордым, независимым видом шла фрау Фогель…

— Ой! — прошептала Лина и чуть не упала на руки подруг. — Что это за дети? Почему они тут, вы не знаете? — позже спросила она.

— Это ваши дети, — тихо объяснила Юзя. — Дети пленных, советских партизан. Они тут уже давно.

— А почему они отдельно от родителей?

— Не знаю. Со мной в больнице лежала одна девочка и говорила, что всех их матерей сожгли в Аушвице.

С тех пор Лина каждое утро вскакивала и сквозь решетки смотрела, как идут дети. Она старалась рассмотреть лица, но это было невозможно, только худенькие серые фигурки виднелись вдали.

Вечером они возвращались. Лина видела и фрау Фогель.

Она внезапно почувствовала — за все время войны, за время всех своих и чужих мытарств ей не было так ужасно горько, как в те минуты, когда она видела серые, понурые ряды под надзором фашистского коменданта и фрау Фогель.

Наши родные советские дети! Что же делать? Если бы знали наши!

Что будет с ними... Какую кошмарную судьбу готовят им фрау Фогель и такие, как она.

Однажды часовой позвал ее и Юзю.

— Шнеллер! Быстрее! Сегодня пойдете стирать в детский приют.

«Может, это тем детям?» — мелькнуло в голове Лины. Но их вывели за территорию лагеря, и часовой провел их на окраину города к небольшому хмурому дому. Там находились дети трех—шести лет. Говорили они по-немецки, смотрела за ними уже старая, сухая, как жердь, воспитательница.

— Ты будешь стирать, — ткнула она пальцем на Юзю, — а ты, — велела она Лине, — вымоешь в изоляторе пол.

В изоляторе лежало несколько детей, безмолвных, бледных, ко всему равнодушных.

— Как тебя зовут? — спросила она девочку лет пяти.

— Ева, — как бы заученно ответила та.

— Давно ты тут?

— Я не знаю.

— А где твоя мама?

— Я не знаю.

— А как зовут того мальчика? — Лина показала на мальчика, который, очевидно, лежал с высокой температурой.

— Это Ганс.

Кто же эти дети? Откуда они? В углу более старшая девочка внимательно следила за Линой, но, когда та подошла к ее кровати, сделала вид, что спит.

Лина уже домывала пол, когда вдруг Ганс, наверное, в бреду, сел на кровати и внезапно — Лина даже тряпку из рук выронила — сказал на немного ломаном украинском языке:

— Бабця, бабця... Ясик хочет пить... — и снова свалился на тоненькую твердую подушку в застиранной серой наволочке и закатил синие глазки.

Лина подбежала к нему, перехватив внимательный взгляд девочки в углу, налила ему в стакан воды, приподняла его светленькую головку и бережно напоила из ложечки.

— Пей, Ясик, пей, милый, маленький, голубчик мой! — зашептала она. — Ясичек, Ясичек.

И вдруг услышала шепот:

— Kommen Sie hier, bitte!⁹ — это шептала девочка в углу.

Лина кинулась к ней. Девочка, приблизив горячие губы к самому Лининому уху, прошептала:

— Вы не немка? Не немка?

— Нет, — покачала головой Лина, — я украинка, а ты?

— Я Лида, а не Линда, — упрямо сказала девочка, — а маму зовут Фрося, а Гансика — Ясик. А бабы Василины — нет. — Она говорила медленно, словно вспоминая слова.

Послышались шаги, и Лина бросилась выкручивать тряпку. В комнату зашла надзирательница, а с нею полная высокая женщина.

— Их сегодня же ночью нужно вывезти на запад, — услышала Лина голос и узнала... фрау Фогель. — И запомните, фрау Шарлотта, все эти дети — сироты, все немцы. Других национальностей тут нет. Как здоровье Ганса? Если ему не станет лучше, придется сделать укол. Понятно? Так велел герр Хопперт.

— Понимаю! Но я думаю, ему станет лучше. Это обычный пароксизм.

— Пароксизм не пароксизм, а помните мои слова. Больные нам не нужны. Как девочки?

— У них уже нормальная температура. Я держала их тут сегодня на всякий случай.

— Что это за женщина? — вдруг, увидев Лину, спросила фрау Фогель. Лине казалось, что сердце у нее остановилось.

— Это нам прислали постирать белье. Вы ведь знаете, как сейчас тяжело с рабочей силой. Герр комендант был настолько любезен, что прислал двух из лагеря помогать.

— А, — презрительно промолвила фрау Фогель, — только смотрите за ними, а я пойду к герру Хопперту, он уже приехал. — И, скользнув взглядом по завязанной в марлевую косынку голове Лины, вышла из комнаты.

Напрасно Лина перепугалась. Фрау Фогель никак не могла бы узнать в этой истощенной женщине, выглядевшей на тридцать и даже на тридцать пять лет, хорошенькую Лину.