Родные дети

А через год мы с Таней и Андрейкой снова ехали в длинном эшелоне, но уже домой. Киев, Киев ждал нас!

— Наш эшелон долго будет стоять? — поинтересовался на одной станции Андрейка.

— Андрейка, наверное, думает, что ездить можно в одних эшелонах, — засмеялась Таня. — Он только в них и катается всю свою жизнь: на Урал, с Урала в Москву, теперь из Москвы домой.

А Андрейка не понимал, почему все смеются.

Везде мы видели страшные следы войны. Я не узнавала дороги, так хорошо знакомой ранее: Киев—Москва. Сожженные села, разрушенные станции, будто призраки, подбитые танки и пушки.

Мы ехали целую неделю, по полдня стояли на разрушенных полустанках. Пассажиры относились к этому довольно спокойно, приловчились быстро разжигать небольшие костры и варить какую-нибудь кашу или суп. Мы ведь все возвращались домой... За время войны мы привыкли все делать сообща, всем делиться, заботиться друг о друге, и каждому из нас были понятны чувства другого. Когда проезжали Хутор-Михайловский, многие из нас заплакали, всем хотелось эту землю целовать, и весенние листочки на тополях, и вышедших к поезду селянок.

Если бы не хозяйственные соседки по купе, я бы, наверное, уже ничего не ела и не готовила, а все смотрела бы с Таней в окно. Мы ехали в Киев, в Киев! К Днепру! И мне казалось, стоит увидеть Лавру, Днепр — мне не усидеть, я побегу, полечу.

...И мне казалось, на вокзале меня непременно встретит Андрей...

— Галинка! — прервала мои мысли соседка по купе. — Гляди — остановка, пока я приготовлю, сбегай, все наши побежали, возможно, у красноармейцев хлеба выменяешь на табак, а то у нас хлеба уже нет.

— И я с тобой! — закричал Андрейка.

Я схватила его на руки и побежала к соседнему воинскому эшелону.

— У вас есть хлеб? — спросила я, протягивая пачку сигарет.

Молодой красноармеец вынес полбуханки хлеба, но руку с сигаретами отвел в сторону.

— Не надо.

— Может быть, деньги, — спросила я, краснея, — если вы не курите?

— Что? Что вы? — И вдруг весело сказал: — Вот дайте за это вашего мальчика подержать, — и так ласково улыбнулся Андрюшке, что тот смело пошел к нему.

— Я его на минутку к нашим понесу, не беспокойтесь, я его сейчас отдам. Давно на руках пацана не держал.

И он понес Андрейку в вагон, прижимая его к себе и щекоча небритой щекой...

Он вынес Андрейку, надев на него свою пилотку, и еще несколько красноармейцев провожали Андрейку. Мне было приятно. Ведь и Андрей, наверное, примерял бы на него свою фуражку.

— А где же твой батька? — спросил красноармеец, когда уже эшелон тронулся.

— На фронте, — ответил серьезно и уверенно Андрейка.

— Ну, мы ему передадим, какой у него сын казак! — смеялись они и махали нам руками.

А у меня, чем ближе мы подъезжали к Киеву, тем сильнее немели ноги, и я не только не побежала, а не могла заставить себя выйти на перрон.

— Танечка, пойди посмотри, как там наши вещи, — сказала я ей.

Мне все еще верилось, что она влетит и скажет:

— Мама, мама, там нас папа ждет.

И она таки влетела, но сказала:

— Мама, быстрее, там уже все вышли с вещами.

И вот мы с Таней и Андрейкой вернулись домой. Только втроем. Мы не знали, где Андрей, а дедушка лежит под высокими соснами на Урале.

Мы оставили наши жалкие узлы в квартире, которая ничем не напоминала мой дом, мою жизнь — обожженные стены, пустые грязные комнаты и лишь по углам — батареи бутылок из-под рейнвейна, — и пошли в город. Мы брели по Крещатику, как по кладбищу, молча наклонив головы. Лишь Андрейка таращил свои круглые глаза и

сообщал:

— Ванны висят.

Ванны на самом деле висели между этажами разрушенных домов. Там, где было самое лучшее кино, на руинах высилась статуя, совсем не поврежденная женская фигура одной из муз. Она стояла когда-то в большом зале. В сторонке одинокий художник срисовывал эту груду камней и белую античную фигуру.

Озабоченные девушки прошли, смеясь, мимо нас. Таня болезненно скривилась:

— Как можно здесь смеяться...

Но фанерные окна, талончики, лимиты, пустые комнаты и с самого первого дня напряженная работа на радио, концерты, выступления — все это даже не оставляло времени выплакаться.

Соседи, остававшиеся в Киеве, возвратили пианино, на котором с детства бренчала я, училась Таня и так хорошо играл Андрей...

На базаре я совершила непозволительную трату — у одного из стариков, продававших разнообразный хлам, книги и ноты, вместо необходимых в хозяйстве вещей, купила «Патетическую сонату» Бетховена. Дома, стоя, потому что не было ни одного стула, плохо и грустно заиграла первые страницы. Андрейка стоял завороженный.

Его вообще все восхищало. После уральской комнаты-клетушки, после узенького номера в московской гостинице — такая большая собственная квартира, к тому же совсем пустая! Можно бегать — сколько угодно.

— До окончания войны мы не будем думать об уюте, — сказала я Тане, и она, конечно, согласилась. — Было бы самое необходимое, лишь бы ты училась, я работала и Андрейка был здоров.

Меня не манил уют, я не соблазнялась никакими вещами, меня грели и привлекали лишь человеческие чувства, и я ревниво следила, как и кто смотрит на Таню и Андрейку, и была благодарна за каждое теплое слово.

Как-то Андрейка прибежал со двора и сообщил:

— Мама, тебя спрашивает военная тетя!

«Возможно, из палаты № 5», — промелькнуло в голове. Я не сообразила, что они не знают моего киевского адреса!

Но радость оказалась не меньшей! На пороге стояла моя любимая подруга, мой друг — Саша Обозная. Она почти не изменилась, лишь косы, закрученные, как и в институте, над ушами, совсем поседели. Мы бросились друг другу в объятия, смеялись и плакали, потом целую ночь разговаривали. Ведь мы потеряли друг друга в первые дни войны. Это ей я звонила с вокзала в Харькове, когда мы проезжали в эшелоне, и она не успела приехать.

Сколько мы рассказали друг другу в эту ночь! Больше она. Ведь она находилась на фронте. А Надийка, бедная моя двоюродная сестричка, не успела вывезти своих ясельных малышей из Харькова. Саша слышала, что они живы, где-то под Харьковом. Саша была, как обычно, собранной и спокойной, я всегда чувствовала себя с нею младшей сестрой. Она и сейчас, мимоходом, между прочим, дала тысячу советов по поводу Андрейки (до войны она была педиатром), внимательно расспросила о моей работе, Таниной учебе, обо всем, и мне стало как-то спокойнее и легче.