Родные дети

Какую-то страшную тайну хранил в себе этот серый, хмурый дом на окраине города, но, скорее всего, не только Ясик и Лида были тут по происхождению не немцы. Наверняка не только они!

Уходя, Лина украдкой поцеловала Ясика и Еву (так ли ее звали на самом деле?), поцеловала и погладила по голове Лиду, которая, прижавшись к ней, смотрела выжидающе в глаза.

— До свидания, Лидочка! — сказала она и шепотом прибавила: — Не забывай, ты из Советского Союза!

Лина смахнула с ресниц слезы, старалась улыбнуться детям, но могла только кивнуть головой.

Она шла, словно несла огромный тяжелый груз, который вот-вот сломит ее тонкие, хилые плечи...

Юзя, наоборот, вернулась чрезвычайно бодрая и уже в бараке зашептала. Каждый говорил на своем языке, но как понимали они друг друга!

— Дорогие мои... им конец приходит... Это чувствуется. С чего бы это детей вывозили? А тревоги — они каждый день, каждый час, и, даю вам слово, ночью не бомбежка была, а стреляли пушки. Да, да, красные пушки. Лина, это ваши пушки.

И все они плакали от волнения и совсем не боялись ни обстрела, ни бомбежки.

А Лина сидела, прижав тонкие руки к бледным щекам.

— Ясик... Лида... Зачем их везут на запад? Зачем из них сделали Ганса и Линду?

* * *

Заговорила об этом Лина:

— Знаете что? Нужно бежать! Ведь они могут вывезти нас, или перестрелять всех, или сжечь. Зачем этого ждать? Надо бежать навстречу нашим.

И она убежала с Юзей и еще двумя девушками-болгарками, когда они возвращались с работы. В последнее время они работали на антраците, они были черными, запыленными, и совсем теперь нельзя было сказать, что Лина блондинка. Они спрятались в какой-то полуразрушенный дом во время налета.

— Бегут, бегут, — шептала Юзя, дергая Лину. — Им уже не до нас.

Тогда Лина увидела из своего укрытия, как в машину садились комендант и фрау Фогель.

«Значит, и правда конец», — подумала она.

Но мог наступить и другой конец, потому что кругом рвались снаряды.

— Смотри, тот барак взорвали, — шепнула Юзя.

— Ты слышишь? Слышишь? — схватила ее за руку Лина. — Оттуда кричат. Там люди! Я побегу туда!

— Что ты? Может быть, охрана еще на месте, тебя схватят, или убьют. Видишь, как стена клонится. Бежим, бежим скорее, бежим туда, за деревья.

— Нет, нет, — вырвала руку Лина и побежала к ужасным руинам.

Что она услышала! Что услышала она!

— Спасите! Спасите! — едва звучал какой-то детский голосок. Откуда-то снизу, издалека доносился он. Полутемной лестницей она полезла вниз, а стены, казалось, шатались. Куда сейчас? Груда камней завалила проход, но там, за ней, — чьи-то голоса, движение. Своими слабыми руками она пытается оттолкнуть камни. Это невозможно. Тогда она лезет по ним. Скорее! Что-то бежит по ней, еще и еще. Огромные крысы убегают из этого подземелья.

Скорее! Скорее! Каждую минуту ее может завалить совсем. Но она не думала об этом сейчас. Ведь ясно, что там ребенок. Голоса замерли, и ей кажется, что еще далеко, очень далеко. Внезапно она оказывается в темном узком сыром помещении, и там в углу шевелится какая-то куча, кто-то стонет.

— Как там? — кричит она. Это ей только кажется, что она кричит. На самом деле она едва говорит.

— М-м-м-м, — слышит она в ответ какое-то мычание. К ней подползают два небольших мальчика, и один что-то мычит.

— Мальчики, поскорее отсюда, вас завалит, лезьте за мной, один за другим! — командует она. О чем их тут расспрашивать, когда дорога каждая секунда!

Немой мычит и показывает в угол, а второй едва произносит:

— Там Петрусик, он не может идти.

Лина наклоняется и видит на полу тельце, которое вздрагивает, дрожит и постанывает.

Она берет мальчика на руки.

— Правее, сейчас направо! — командует она.

Снова грохот, снова обвал, но не здесь, а где-то рядом. Еще, еще немного. Маленький мальчик крепко обхватил ее за шею, и она прижимает его к себе.

«Ой, — думается ей, — а что, если не все они убежали? Но что делать, надо вывести детей!» Еще шаг, еще, и только они вылезли наверх, как перед ними вырастает высокая фигура в сером мундире.

«Не под землей погибли, хоть небо увидели», — почему-то пролетает мысль. Она сильнее прижимает к себе мальчика и смотрит прямо в глаза немца — и снова приходит мысль: «А мальчику все-таки легче умереть у меня на руках, чем там, в подземелье». Неожиданно немец говорит по-русски:

— Скорее в щель, туда! — И показывает рукой, куда идти. Она идет по пустому двору с маленьким мальчиком на руках, а двое старших — рядом с ней, и, кроме этого странного немца, никого нигде не видно. Внезапно из щели высовывается черненькая головка и кричит:

— Ой! Ой!..

Лина опускается в щель, и ее обступают дети, словно маленькие привидения, худые, истощенные, в сером грязном рванье, и прижимаются к ней, и берут с рук Петрусика.

...С той минуты она с этими детьми не расставалась.

ПАЛАТА № 5

По ночам я совсем не сплю. Вот так лежу с открытыми глазами и все вспоминаю, вспоминаю...

Конечно, я не могла попасть на фронт, но я старалась так вести себя во всем, чтобы потом не довелось краснеть, вспоминая со стыдом и досадой. Но как часто, замороченная тяжелым бытом, трудностями, как у всех эвакуированных, собственными переживаниями, борьбою за жизнь Тани и Андрейки, я проходила мимо тех событий, в которые должна была вникать глубже.

И так каждый из нас. Это не оправдание для меня. Наоборот, от этого еще больнее.

Рядом проходит жизнь других, происходят драмы и трагедии, а ты торопишься в столовую, иначе пропадет талон на обед. Не потому, что я не хотела. Я просто ничего не успевала. Работа, молочная кухня, везде очереди, Андрейкины пеленки, болезни Танечки и деда — я ничего не успевала как следует...

Одна старая, седая писательница, мой самый дорогой друг, сказала мне тогда:

— Записывай все, что ты видишь и слышишь в палате № 5. Может получиться необычайная книга. А если не хочешь, я поеду с тобой.

Я ревниво заявила:

— Нет, я обязательно запишу.

Я думала: запишу, чтобы отдать Андрею, когда он вернется с фронта.

И я этого не сделала.

Дело не в книге. Но послушайся я совета моего друга, старой писательницы, — возможно, теперь в моих руках была бы судьба матери и сына.

Но если бы знать, если бы знать наперед, как переплетутся тончайшие незаметные ниточки, невидимо для нас тянущиеся от события к событию, от человека к человеку. Как надо внимательно присматриваться к тем ниточкам и не выпускать их из рук! А мы безжалостно рвем их и потом удивляемся, как тот рыбак, который вышел в море с дырявыми сетями и ничего не поймал.