Родные дети

— У нас слишком разные специальности, — ответила я холодно, я уже понимала, в какую попала мышеловку, и я вдруг представила себе, что и моя Дарка может оказаться под ее попечением. — Вы — надзирательница за несчастными детьми в концлагере, а я — врач-воспитательница младенцев. Наверно, у нас с вами разные цели.

— О, пан Хопперт вам все объяснит, — усмехнулась она многозначительно и, изобразив милостивую улыбку на своем полном лице, ушла такая уверенная в себе, такая отвратительная.

А женщина, заискивающе кивая головой и быстро ощупывая нас глазами, пошла следом.

Где-то я ее видела, эту женщину, но так и не вспомнила где.

Она ушла, и зашел Хопперт. И, представьте себе, дорогая пани, представьте себе, что он нам приказал, и язык его не отсох, когда он произносил эти страшные слова. Он совершенно спокойно сказал, что следует отобрать детей поздоровее, потому что их здоровье, их кровь нужны для великой Германии.

Я сначала не поняла для чего. Они будут расти, о них будут заботиться, а там, подумала я, еще посмотрим, за «великую Германию» или за кого другого отдадут они свою жизнь и свою кровь. Пока они вырастут, немало воды утечет, и, возможно, не будет уже тех кар господних — войн, и поэтому я кивала ему головой, а сама думала: говори, что хочешь, а Красная Армия вас гонит, и я буду трижды дурой, если побегу дальше.

Нет, этот дьявол профессор имел в виду совсем другое. Он хотел отобрать самых крупных деток, чтобы немедля взять их кровь для проклятых фашистов. И тогда я сказала: не дам. Я закричала, что не дам. Я кричала, что отвечаю за них.

— Перед кем? — спросил он и засмеялся. Он еще и смеялся! — Перед кем вы отвечаете за это советское отребье? Может, вы ждете, что сюда придут советы, и готовитесь перед ними отчитываться?

Вероятно, я была уже не в себе, потому что закричала:

— Да, перед ними!

В полном сознании я, конечно, побоялась бы кричать подобное. Что там говорить, я совсем не была настолько смелой, чтобы бросать в глаза такие слова, но в ту минуту я сама себя не понимала.

— Я вас не узнаю, пани Мелася, — сказал пан профессор и засмеялся. — Вы всегда были лояльным врачом, как и я.

— Вы лжете, — перебила я, — вы никогда не были лояльным, вы всегда работали на Гитлера, на фашистов, а я считала, что могу заниматься одними детьми и стоять в стороне от политики. А на деле получается, что так нельзя. Заботиться о детях — это означает защищать их, бороться за них, и за них я буду бороться, пока жива, потому что их родители полегли в боях с фашистами и некому их защитить, кроме меня. Пусть я одна, но вам придется через мой труп переступить прежде, чем возьмете хоть одного ребенка!

— Вы не одна, пани, — услышала я, и сестра София встала рядом со мной.

— Мама, ты не одна! — закричала и дочь моя Дарка.

А Юстина, подлая Юстина, по-собачьи заглядывала в глаза Хопперта и перебирала четки в левой руке.

— Сестра Юстина, — сказал Хопперт, — пани утомилась с дороги. У пани обычная женская истерика. Пока пани отдохнут, вы сами приготовите мне детей.

И он ушел, абсолютно уверенный, что эта трусливая подлиза выполнит все, что он приказал и прикажет.

— Ты думаешь, я подпущу тебя к детям? — спросила сестра София. — Ты своими руками кормила их, пеленала, а теперь понесешь на смерть?

— На все воля божья, — бесстрастно ответила сестра Юстина. — Их святые душеньки вознесутся в рай.

— Скорее ты полетишь со своим профессором к черту в пекло, убирайся прочь! — завизжала сестра София, и мне показалось, что она сейчас, как дикая кошка, выпустит когти и вцепится в волосы сестре

Юстине.

Они обе были католичками, и такими, знаете, фанатичными. Сестра Юстина всегда покорная, тихая, исполнительная, как автомат, а у сестры Софии прорывались какие-то дикие, неудержимые нотки. Сестра Юстина мне казалась добрее, благодаря своей смиренности, и я не ожидала, что именно она согласится исполнить приказ Хопперта. Наверное, и у меня был не совсем обычный вид, потому что сестра Юстина мелко-мелко закрестилась и убежала прочь.

— Что же нам делать? — спросила я сестру Софию. Но с нею невозможно было ни о чем говорить. Она, похоже, действительно впала в истерику. Она призывала на головы Хопперта, Гитлера, сестры Юстины, на преподобного Серафима, на всех фашистских офицеров и весь монастырь святой Магдалины такие проклятия, что в другое время у меня бы волосы встали дыбом; но в то мгновение я думала о том, что все мы стоим на краю смерти — и все малыши от тройки до восьмидесятки (первые две умерли), и я, и доченька Дарка, и сестра София. Я не ошиблась.

Вскоре за нами, взрослыми, пришли и нас арестовали. Будто до того мы были свободными. Только моя доченька Дарка куда-то исчезла. Сначала я решила, что ее взяли раньше, но на допросе поняла, что Дарки у них нет.

Пришлось бы долго рассказывать о всех наших мытарствах. Освободила нас Красная Армия. Правду говорила Дарка: «Наши им покажут». А позже я узнала, что доченька моя Дарка воевала в чешском партизанском отряде и погибла в бою с фашистами.

Представьте себе — мы встретили сестру Юстину. Она осталась при детях! Только многих там недосчитались. Как и раньше, она была смиренной и набожной. Но я ей ничего не могла простить и обо всем рассказала советским офицерам, освободившим нас. Представляете, пани, эта набожная сестра-монашка была шпионкой. Ну, конечно, после того я ее не видела. А профессор с Фогельшей успели сбежать, к великому сожалению, и говорят, они теперь в англо-американской зоне в приюте для детей. Я и сестра София вернулись к детям. Наши военные всем нас обеспечивали, но мы мечтали поскорее возвратиться домой. Когда наши вошли в Берлин, мы плакали вместе со всеми честными людьми мира от радости, что закончилась война.

И я не выдержала и написала письмо в Москву, в самый Кремль. Мы ведь состояли при советских детях, куда же еще мы могли написать о советских малютках? А они уже подросли за это время! Вот нас и возвратили домой, в этот самый домик, который назывался когда-то «Малютка Езус». И сестра София со мной. Она слушает у нас лекции по охматдету и больше даже не заглядывает в монастырь. И она целиком за нас. Сейчас она дежурит в изоляторе около больных.

Дети, конечно, меняются. Иногда даже странно. Совсем недавно у окошка спал мальчик, очень хороший мальчик, его усыновил один ответственный работник. Я подхожу к кроватке мальчика и уже представила его синие глазенки, — когда гляжу, а там черноволосая девочка лежит и на меня смотрит. Дети всегда дети...

...А вот доченьки моей Дарочки нет и никогда не будет...

* * *

После этого разговора Саша часто думала о «Малютке Езус».

Меласе Яремовне и сестре Софии она доверяла больше, чем другим, хотя пока что многое в их работе было неприемлемым и заслуживало искоренения. Поражало, что некоторые хоппертовские утверждения они считали по-настоящему научными. Неужели, зная обо всех его преступлениях, можно было относиться к нему, как к научному авторитету?

Это было слепым преклонением перед его «заграничной» образованностью, хотя эта образованность и вышла из кабинетов тех ученых, которые с педантичным спокойствием изобретали новые и новые способы быстрого умерщвления тысяч людей.

Саша вспоминала и бледнела — горы женских волос в Освенциме, расфасованные по размерам карандаши, расфасованная по размерам обувь. Все педантично сложено. Груда карандашей совсем крохотных. Груда больших. Груда половинок. Грудка едва начатых. Карандаши, которыми, возможно, сожженные в освенцимских печах пытались написать последние в жизни слова. Эти карандаши хладнокровно вытаскивали из окровавленной одежды и раскладывали педантично по порядку.