Родные дети

— Он был большим ученым, профессор Хопперт, — грустно покачала головой Мелася Яремовна. — Его статьи печатались в европейских научных журналах...

— А! — вспомнила Саша. Ну, конечно, ей встречались в немецких и английских медицинских журналах статьи профессора Хопперта. Она их ясно вспоминала и вот почему. Однажды Саша с товарищами по работе просматривала зарубежные журналы и наткнулась в одном из них на статью профессора Хопперта об организации охраны детства в Германии. Со статьей помещались и фото одного из немецких детских приютов, и фото самого профессора. Сухое, длинное лицо с большими залысинами и холодным взглядом прищуренных глаз.

— Какое неприятное лицо! — заметила одна из врачей, экспансивная Надийка. — Даже странно, что такой человек избрал своей профессией охрану детства.

А когда Саша начала читать и переводить содержание статьи, та же Надийка сразу произнесла «брр», словно прикоснулась к холодной и скользкой твари.

И впрямь, им, советским педиатрам, странно было читать сухие рассуждения профессора Хопперта и его доводы в пользу детских яслей. Он приводил статистические данные, сколько новорожденных умирало в течение года, подсчитывал, сколько марок пошло сначала на роды, на всевозможные необходимые вещи, затем прибавлял 150 марок на гроб, похороны, пастора, могилу и доказывал, что немецкий народ ежегодно закапывает в могилу более миллиона марок.

— И ни слова о детях, их жизни — бездушный подсчет похоронного бюро, — возмущались женщины.

Но рядом в том же журнале помещалась и статья американского профессора. О да, он больше говорил о жизни, но всю жизнь ребенка, как определенную экономическую ценность, исчислял в долларах и центах!

Детские болезни, эпидемии он переводил в цифры и возмущался, как можно допускать столь непродуктивное расходование капитала в то время, когда вполне можно избежать большинства болезней.

«Я отказываюсь понимать, — писал этот американец, — как столь практичный народ, как наш, допускает возможность существования такого положения вещей». Выгоды и расходования капитала — вот с какой точки зрения рассматривали жизни тысяч детей эти ученые!

— Я помню, — сказала Саша Меласе Яремовне, — профессор Хопперт из Германии?

— Конечно, так оно и есть. Он был до 39-го года, потом, когда пришли наши, уехал за границу. Возвратился он сюда во время войны и стал директором дома, который снова назвали «Малютка Езус», и опять в нем начали работать монашки из монастыря святой Магдалины.

— А куда он делся потом, этот профессор Хопперт?

— О пани! — Мелася Яремовна вдруг крепко сжала руки с пухлыми короткими пальцами, большие, темные, как маслины, глаза вмиг наполнились слезами и взглянули с таким горьким отчаяньем, что Саша невольно обняла докторшу. Все воспитатели и врачи, сопровождавшие их, сочувственно закивали головами.

— Пойдемте, — сказала Мелася Яремовна Саше. — Я вам все расскажу.

Они направились в кабинет.

— Мелася Яремовна, — спросила сестра, — а семнадцатку кормить, как всех?

— Кого? — переспросила Саша. — А разве у них нет имен?

Мелася Яремовна густо покраснела.

— Что вы, у каждого ребенка есть имя, но мы так привыкли у профессора Хопперта, вот такое слово и вырывается иногда.

— Так вы хотели, Мелася Яремовна, рассказать о профессоре Хопперте.

— О, да, да. — Мелася Яремовна присела на диван, немного помолчала, словно раздумывая, с чего начинать рассказ о страшной и темной истории профессора Хопперта, и вдруг промолвила уверенно и горячо: — Он преступник. Он хуже, чем преступник! — И, дав такое определение, она уже не думала, с чего начать и как рассказывать, она заговорила и не могла уже остановиться, потому что верила: ее слушают искренне, без каких-либо предубеждений, и этой докторше с седыми волосами можно рассказать все, все...

— Вы знаете, профессор Хопперт был большим научным светилом. (Саша возмутилась, но решила пока что сдержать себя). Он говорил, что этот домик «Малютка Езус» — экспериментальный, что все делается для науки. Тут были лишь подкидыши, и о них никто никого не спрашивал, а ксендз из монастыря святой Магдалины всегда провозглашал во славу профессора велеречивые проповеди.

Я поступила сюда уже во время войны. Домишко снова стали называть «Малютка Езус». Куда было подеться? Мужа убило осколком снаряда, и я осталась с дочерью Даркой. Я пришла к пану Хопперту, мне говорили, что оккупанты не трогают его дом, ведь надо, надо было где-то укрыться от них.

Вероятно, мне было бы даже спокойно в «Малютке Езус», но я... я... каждый раз очень привязывалась к этим малышам. Я, простите, пани доктор,— маленький специалист по желудочным детским болезням. Профессор Хопперт был доволен мною.

Ему только одно не нравилось. Я слишком привязывалась к детям, а для него это был экспериментальный материал и больше ничего. Что крысы или лягушки, которых режут медики, что эти несчастные крошки — для него было совершенно одинаково.

— Зачем нас вывезли? — вдруг почти вскрикнула Мелася Яремовна. — Я не понимаю, зачем нас вывезли, когда немцы отступали. Я плакала, я умоляла, но детей начали выносить эсэсовцы, и как я их могла бросить? К тому же еще семерка и десятка болели, а их солдат схватил, словно то были какие-то котята! И тогда я крикнула дочери! «Дарочка! За вещами! Заверни самое необходимое в портплед, мы едем тоже, потому что пана профессора нет, а детей вывозят — не могу же я доверить их чужим людям». Вот так и мы с ними сели в машину, и дочь Дарка, и две сестры-монашки из монастыря святой Магдалины, работавшие у нас, — сестра Юстина и сестра София. А пана профессора вызвали еще за три дня до того. Он, я думала, ни о чем не знал.

Нас посадили в вагон, и вагон запломбировали.

— Разве мы пленные? — плакали мы. И куда нас везли — мы не знали. И я, и дочь Дарка, и сестра Юстина, и сестра София — никто из нас не знал, куда едем, и у нас на руках было восемьдесят детей. В последнее время нам их подбрасывали и подбрасывали, потому что людей стреляли и стреляли. Семерка и десятка умерли до первой станции, и охранники их просто выкинули в окно. Мы сами за них помолились: я, сестра Юстина, и сестра София, а дочь Дарка сказала, что больше никогда не сможет молиться.

Я, простите, не надоела вам?

Так вот! Мы проехали пол-Европы. Да, да. Через Вену, Чехословакию — в Судеты. Об этом мы потом уже узнали. Откуда нам было знать, ведь мы ехали в запломбированном вагоне.

У нас еще умерли тринадцатка, шестнадцатка, много детей. Мы довезли шестьдесят шесть. И едва не умерла моя дочь Дарка. Она хотела выпрыгнуть из вагона, когда охранники приносили воду, и ее прикладом в грудь толкнул охранник. Она лежала в жару и все повторяла:

— Наши им покажут! Наши им покажут! Мама, я не была даже пионеркой, ты не пускала меня в пионерский дворец...

А что говорить, я действительно боялась пускать в пионерский дворец, который устроили в графском доме при Советской власти, и теперь она меня упрекала за это, потому что все равно бегала к пионерам, но так, чтобы я не знала.

И представьте себе, в Судетах, в маленьком поселке, куда нас запихнули, появился профессор! И то, что мы оказались там, судя по всему, не было для него неожиданностью.

С ним пришла какая-то высокая грузная дама и какая-то женщина. Женщина молча стояла за ними.

— Фрау Фогель, — представилась дама. — Бедная, как вы там намучились, — сказала она мне. — Я вздохнула с облегчением только тогда, когда села с дочерью в вагон!

«Вероятно, ты, птаха, ехала не в запломбированном вагоне», — подумала я и сразу решила ни в какие отношения с нею не вступать.

— Разве вы с востока? — спросила я.

— О, да, нам довелось много лет там провести, к великому сожалению. Я здесь хорошо устроилась, — продолжала Фогельша, — я работаю надзирательницей за детьми в концлагере. О, я их хорошо воспитываю! — прищурила она глаза. — Пан Хопперт говорил мне о вас, и я думаю, мы с вами найдем общий язык.