Родные дети
Шрифт:
— Он был большим ученым, профессор Хопперт, — грустно покачала головой Мелася Яремовна. — Его статьи печатались в европейских научных журналах...
— А! — вспомнила Саша. Ну, конечно, ей встречались в немецких и английских медицинских журналах статьи профессора Хопперта. Она их ясно вспоминала и вот почему. Однажды Саша с товарищами по работе просматривала зарубежные журналы и наткнулась в одном из них на статью профессора Хопперта об организации охраны детства в Германии. Со статьей помещались и фото одного из немецких детских приютов, и фото самого профессора. Сухое, длинное лицо с большими залысинами и холодным взглядом прищуренных глаз.
— Какое неприятное лицо! — заметила одна из врачей, экспансивная Надийка. —
А когда Саша начала читать и переводить содержание статьи, та же Надийка сразу произнесла «брр», словно прикоснулась к холодной и скользкой твари.
И впрямь, им, советским педиатрам, странно было читать сухие рассуждения профессора Хопперта и его доводы в пользу детских яслей. Он приводил статистические данные, сколько новорожденных умирало в течение года, подсчитывал, сколько марок пошло сначала на роды, на всевозможные необходимые вещи, затем прибавлял 150 марок на гроб, похороны, пастора, могилу и доказывал, что немецкий народ ежегодно закапывает в могилу более миллиона марок.
— И ни слова о детях, их жизни — бездушный подсчет похоронного бюро, — возмущались женщины.
Но рядом в том же журнале помещалась и статья американского профессора. О да, он больше говорил о жизни, но всю жизнь ребенка, как определенную экономическую ценность, исчислял в долларах и центах!
Детские болезни, эпидемии он переводил в цифры и возмущался, как можно допускать столь непродуктивное расходование капитала в то время, когда вполне можно избежать большинства болезней.
«Я отказываюсь понимать, — писал этот американец, — как столь практичный народ, как наш, допускает возможность существования такого положения вещей». Выгоды и расходования капитала — вот с какой точки зрения рассматривали жизни тысяч детей эти ученые!
— Я помню, — сказала Саша Меласе Яремовне, — профессор Хопперт из Германии?
— Конечно, так оно и есть. Он был до 39-го года, потом, когда пришли наши, уехал за границу. Возвратился он сюда во время войны и стал директором дома, который снова назвали «Малютка Езус», и опять в нем начали работать монашки из монастыря святой Магдалины.
— А куда он делся потом, этот профессор Хопперт?
— О пани! — Мелася Яремовна вдруг крепко сжала руки с пухлыми короткими пальцами, большие, темные, как маслины, глаза вмиг наполнились слезами и взглянули с таким горьким отчаяньем, что Саша невольно обняла докторшу. Все воспитатели и врачи, сопровождавшие их, сочувственно закивали головами.
— Пойдемте, — сказала Мелася Яремовна Саше. — Я вам все расскажу.
Они направились в кабинет.
— Мелася Яремовна, — спросила сестра, — а семнадцатку кормить, как всех?
— Кого? — переспросила Саша. — А разве у них нет имен?
Мелася Яремовна густо покраснела.
— Что вы, у каждого ребенка есть имя, но мы так привыкли у профессора Хопперта, вот такое слово и вырывается иногда.
— Так вы хотели, Мелася Яремовна, рассказать о профессоре Хопперте.
— О, да, да. — Мелася Яремовна присела на диван, немного помолчала, словно раздумывая, с чего начинать рассказ о страшной и темной истории профессора Хопперта, и вдруг промолвила уверенно и горячо: — Он преступник. Он хуже, чем преступник! — И, дав такое определение, она уже не думала, с чего начать и как рассказывать, она заговорила и не могла уже остановиться, потому что верила: ее слушают искренне, без каких-либо предубеждений, и этой докторше с седыми волосами можно рассказать все, все...
— Вы знаете, профессор Хопперт был большим научным светилом. (Саша возмутилась, но решила пока что сдержать себя). Он говорил, что этот домик «Малютка Езус» — экспериментальный, что все делается для науки. Тут были лишь подкидыши, и о них никто никого не спрашивал, а ксендз из монастыря святой Магдалины всегда провозглашал во славу
профессора велеречивые проповеди.Я поступила сюда уже во время войны. Домишко снова стали называть «Малютка Езус». Куда было подеться? Мужа убило осколком снаряда, и я осталась с дочерью Даркой. Я пришла к пану Хопперту, мне говорили, что оккупанты не трогают его дом, ведь надо, надо было где-то укрыться от них.
Вероятно, мне было бы даже спокойно в «Малютке Езус», но я... я... каждый раз очень привязывалась к этим малышам. Я, простите, пани доктор,— маленький специалист по желудочным детским болезням. Профессор Хопперт был доволен мною.
Ему только одно не нравилось. Я слишком привязывалась к детям, а для него это был экспериментальный материал и больше ничего. Что крысы или лягушки, которых режут медики, что эти несчастные крошки — для него было совершенно одинаково.
— Зачем нас вывезли? — вдруг почти вскрикнула Мелася Яремовна. — Я не понимаю, зачем нас вывезли, когда немцы отступали. Я плакала, я умоляла, но детей начали выносить эсэсовцы, и как я их могла бросить? К тому же еще семерка и десятка болели, а их солдат схватил, словно то были какие-то котята! И тогда я крикнула дочери! «Дарочка! За вещами! Заверни самое необходимое в портплед, мы едем тоже, потому что пана профессора нет, а детей вывозят — не могу же я доверить их чужим людям». Вот так и мы с ними сели в машину, и дочь Дарка, и две сестры-монашки из монастыря святой Магдалины, работавшие у нас, — сестра Юстина и сестра София. А пана профессора вызвали еще за три дня до того. Он, я думала, ни о чем не знал.
Нас посадили в вагон, и вагон запломбировали.
— Разве мы пленные? — плакали мы. И куда нас везли — мы не знали. И я, и дочь Дарка, и сестра Юстина, и сестра София — никто из нас не знал, куда едем, и у нас на руках было восемьдесят детей. В последнее время нам их подбрасывали и подбрасывали, потому что людей стреляли и стреляли. Семерка и десятка умерли до первой станции, и охранники их просто выкинули в окно. Мы сами за них помолились: я, сестра Юстина, и сестра София, а дочь Дарка сказала, что больше никогда не сможет молиться.
Я, простите, не надоела вам?
Так вот! Мы проехали пол-Европы. Да, да. Через Вену, Чехословакию — в Судеты. Об этом мы потом уже узнали. Откуда нам было знать, ведь мы ехали в запломбированном вагоне.
У нас еще умерли тринадцатка, шестнадцатка, много детей. Мы довезли шестьдесят шесть. И едва не умерла моя дочь Дарка. Она хотела выпрыгнуть из вагона, когда охранники приносили воду, и ее прикладом в грудь толкнул охранник. Она лежала в жару и все повторяла:
— Наши им покажут! Наши им покажут! Мама, я не была даже пионеркой, ты не пускала меня в пионерский дворец...
А что говорить, я действительно боялась пускать в пионерский дворец, который устроили в графском доме при Советской власти, и теперь она меня упрекала за это, потому что все равно бегала к пионерам, но так, чтобы я не знала.
И представьте себе, в Судетах, в маленьком поселке, куда нас запихнули, появился профессор! И то, что мы оказались там, судя по всему, не было для него неожиданностью.
С ним пришла какая-то высокая грузная дама и какая-то женщина. Женщина молча стояла за ними.
— Фрау Фогель, — представилась дама. — Бедная, как вы там намучились, — сказала она мне. — Я вздохнула с облегчением только тогда, когда села с дочерью в вагон!
«Вероятно, ты, птаха, ехала не в запломбированном вагоне», — подумала я и сразу решила ни в какие отношения с нею не вступать.
— Разве вы с востока? — спросила я.
— О, да, нам довелось много лет там провести, к великому сожалению. Я здесь хорошо устроилась, — продолжала Фогельша, — я работаю надзирательницей за детьми в концлагере. О, я их хорошо воспитываю! — прищурила она глаза. — Пан Хопперт говорил мне о вас, и я думаю, мы с вами найдем общий язык.