Родные дети

— Как вспомню, чего они только не врали, — включилась в разговор маленькая худенькая Тоня-партизанка. — И что в Москве уже их парад состоялся. И что наши уже за Уралом. А потом мы с Олей в село приходим и всю правду рассказываем о том, о чем наше радио передает.

— А как они тогда хотели командира Папушу в западню заманить! — сказала Александра. — Я была в другом соединении, но их командира знала еще до войны, он был известным человеком в районе. И человек исключительно честный, энергичный, такой инициативный агроном, мы с ним и на партийных конференциях встречались, и по делам он к нам приезжал. Такой большой, как медведь, покладистый и уравновешенный.

— Да, он очень добрый, но и очень строгий и справедливый, — заметила Оля. — Мы и до войны крепко дружили — его жена, я, мой муж. Мы в одном селе жили, жена его учительствовала. Она осталась со своей дочерью. Я наказала маме, чтобы они вместе держались.

— А ты здорово переживала, когда эти объявления фашисты развесили, — вспомнила маленькая Тоня.

— Какие объявления? — спросила я.

— Фашисты расклеили повсюду объявления, что семья командира Папуши — так звали нашего командира — в гестапо, и что, если он не придет и не сдастся до воскресенья, их повесят на базарной площади.

— Ой, он как туча ходил, — вновь перебила маленькая Тоня, — и мы все гадали: пойдет или нет.

— Это вы, девочки, могли так думать, — сказала Оля. — Его товарищи даже не сомневались. Конечно, я очень волновалась, как же иначе! Ведь Ясик и мама все время были с его женой и дочерью. А он меня успокаивал: «Не верь, Оля, откуда им знать, которая именно — семья командира Папуши? Если среди нас нет предателей — никто не узнает».

— А потом я в воскресенье в район пробралась, — рассказывала Тоня, — и ничего там на базарной площади не происходило, и в следующее воскресенье тоже ничего. Просто они заманить хотели нашего командира. А все-таки, как его всем было жаль! Но мы вскоре подались дальше и к своим приходить перестали. Рассказывали, что село наше сожгли до последней хаты, людей выгнали. Но ты, Оля, не думай, ведь мужа твоего нашли, и о тебе сам главный врач — профессор — рассказал кому следует, так что и Ясика найдут, и бабушку.

— Я всегда вспоминаю, — тихо сказала Оля, — как Марину Раскову в дебрях нашли. За нею самолет прислали. Советская власть детей всех разыщет... Прикажет, чтобы разыскали...

Мы еще долго разговаривали, я читала украинские стихи моих подруг-писательниц, и хотя не все понимали украинский язык — стихи советских женщин, жен и матерей, доходили до сердца каждого.

— Очень вам благодарны, — сказала на прощание Александра и крепко пожала мне руку. — У нас такой хороший вечер получился.

— Непременно, Галина Алексеевна, — приветливо улыбнулась Оля, — приезжайте к нам еще.

— Непременно приезжайте! — совсем по-детски закричали обе маленькие Тони — Тоня-ленинградка и Тоня-партизанка. И я не могла удержаться, чтобы их не поцеловать — они ведь были почти такими же, как моя Таня...

А потом подошла к каждой кровати, и мы очень сердечно распрощались. Нам не хотелось разлучаться, но Наташа Малышева, довольная тем, что ее больные не грустили под Новый год, говорила:

— Галина Алексеевна еще приедет, — а сейчас уже поздно, и мне, и вам влетит от главного врача.

Я опоздала на встречу Нового года. Он, наверное, наступил, когда я сидела в кабине госпитального грузовика. Но я не жалела. Андрейка спал в своей кроватке, дед тоже уснул, сидя около него, а Таня возвратилась лишь под утро. Ко мне зашла Нина Федоровна с двумя рюмками вина и прошептала, чтобы не разбудить старого и малого:

— Семен тоже не вернулся, позвонил, что дел невпроворот, будет часа через два. Давайте выпьем за нашу победу, за наших детей, за наших мужей.

— За нашу победу, за всех детей, за всех мужчин, — сказала я.

Ее сын был на фонте, а муж на заводе — все равно, что на фронте. Мы поцеловались, и она ушла ждать Семена и писать сыну письмо, а я села ожидать Танечку и писать Андрею письмо, которое так же возвратилось, как и все предыдущие письма... Но я тогда еще думала: вернется Андрей, перечитает их все, словно мой дневник...

Танечка пришла, когда уже совсем рассвело, такая возбужденная, что даже ее бледные щечки порозовели немного, будто и не было бессонной ночи.

— Ты не сердишься, мамочка? Никак нельзя было уйти. Пришли только я и Фаня, и там очень обрадовались, что мы пришли. Ты знаешь, я даже перевязку делала. Простую, конечно. Мамочка, я тебе потом все расскажу... Я рада, что пошла, стыдно, если бы мы с Фаней не пошли, но об этом после... Представь себе, нет, ты, мама, только представь, кого я встретила! Леньку, Леньку из нашего класса! Разве ты не помнишь — самого большого дезорганизатора в школе? А ты его всегда защищала. Помнишь, когда ты получила орден, он с делегацией от нашего класса приходил поздравлять, преподнес горшочек с цветами, начал речь и запутался.

Ну конечно, я помнила Леньку, рыжего, худощавого сорвиголову, влюбленного в театр.

— Как мы обрадовались! Бросились друг к другу и расцеловались, как брат и сестра. Так вот, представь, он был на фронте добровольцем и теперь, раненый, едет после госпиталя к родственникам, здесь у него пересадка была. Я очень хотела, чтобы он к нам пришел, отдохнул, поел, но поезд должен был отправляться, и мы только два часа и побыли вместе, да и то я все время отлучалась. Мама... что он мне сказал...

Глаза Тани сразу наполнились слезами...

— Я не знаю, откуда он узнал. Мама... очень многих забрали в Германию... Девочек... Ребят...

— Танечка... я тебе уже говорила об этом...

— Мама... В Германию угнали и Лину... Она никуда не могла выехать.

...Я знала, какое это горе для Тани. Лина — ее самая близкая подруга, это была дружба, которая, зародившись в тринадцать-четырнадцать лет, остается на всю жизнь. Я тоже очень любила Лину, способную, развитую девочку, немного замкнутую и нелюдимую из-за разных семейных драм, но в нашей семье она была совершенно своей, и особенно любил ее наш дед, любил слушать, как она играет. Мы даже решили ничего ему не говорить, но, конечно же, сказали...

А потом я рассказала об увиденном в палате № 5.

— Что это за женщины! — говорила я. — Настоящие героини! Александра, Оля, обе Тони. А держатся так, словно ничего необычного и нет в их жизни.

— Мама, ты поедешь к ним опять, правда? — спросила Таня.

— Обязательно! А как же иначе!

Я поехала в ближайшую субботу. Позвонила Наташе Малышевой и поехала. Какой хорошей получилась встреча — будто давних и близких знакомых! Но в этот раз я пробыла недолго. Вере накануне сделали операцию, и она плохо себя чувствовала. Я села около нее, поила, меняла компресс, потом посидела немного возле Оли, которая жадно расспрашивала, что нового в литературе, что ставят в театре. Она много читала и всем интересовалась.

Но к Вере зашел главврач, у нее повысилась температура.

Я пообещала вскоре опять приехать, потихоньку попрощалась со всеми и ушла.

Я звонила потом Наташе — расспрашивала о Вере, Саше, Оле, обо всех. Но как-то закрутилась со всем, с работой, Таня заболела, а затем дед — пришлось положить его в больницу, и оттуда он уже не вышел...

Не то что часа, минуты свободной не было — даже к деду ежедневно забегать не получалось, хотя мне и дали для этого пропуск. Но он не жаловался, он все понимал, он говорил: