Родные дети

Я побежала. Тоненький извиняющийся девичий голосок попросил выступить в женском госпитале, в палате для лежачих, тяжелораненых.

— Это очень далеко, за толчком, и к нам почти никто не приезжает. Но мне говорили, вы никогда не отказываетесь выступать в госпиталях.

— Когда, сегодня? — спросила я.

Нина Федоровна знаками просила меня отказаться — она пригласила меня и Танечку встречать с ними Новый год. Но где бы я была ближе к Андрею в эту ночь, как не в госпитале?

— До двенадцати я успею вернуться, — шепнула я соседке, а в телефон ответила громко: «Хорошо, я приеду, скажите ваш точный адрес и кого спросить».

— Спросите Наташу Малышеву — это меня. Я культработник госпиталя. Адрес же такой, — и девушка назвала адрес, какими трамваями ехать и где пересаживаться.

Я почему-то сразу представила себе Наташу Малышеву — тоненькую, большеглазую, с ясным лицом и длинной косой. Такою она и оказалась на самом деле.

Таня обрадовалась тому, что я еду в госпиталь. Ей всегда было приятно, когда я выступала в госпиталях, но сегодня у нее были на это и собственные соображения. Она хотела поехать на ночное дежурство с девочками своей школы на вокзал, а если бы я оставалась дома, ей было бы жаль и неловко оставлять меня. Пионерки их школы дежурили на вокзале в воинских залах: помогали раненым получать билеты, приносили воду, читали газеты, водили в медпункт, сажали в вагоны.

С Андрейкой остался дедушка — мой отец. Он не протестовал. Он вообще держался героически для своих восьмидесяти четырех лет и просил лишь об одном: «Пожалуйста, не обращай на меня внимания, не беспокойся обо мне, не трать на это время. Если можно, не забудь только о газетах». Так и на этот раз, попросил принести от Рачинских последний номер «Правды» и сел читать ее вслух над кроваткой Андрейки, привыкшего засыпать под его чтение. Они очень дружили — маленький Андрейка и старый наш дед.

Муж Нины Федоровны должен был ехать на Турбинный, пообещав жене вернуться к двенадцати часам. Он предложил подвезти нас на своей машине, которую мы называли «собачьей конурой», потому что в ней был фанерный верх. Мы с Таней влезли в «собачью конуру», а Семен Давыдович сел рядом с шофером Клавой, пышной румяной девушкой, и мы поехали.

Я часто выступала в госпиталях. Но никогда у меня не было такого чувства, как тогда, когда я ехала в этот женский госпиталь, проходила по его коридорам, вошла в палату № 5.

Мне было стыдно, что я спокойно живу в таком уверенном в себе рабочем, индустриальном городе и не работаю на военном заводе, и не пошла в сестры, обычные медсестры в госпиталь, а выступаю себе с чтением стихов, рассказов, играю в скетчах роли мальчиков и девочек. А здесь такие же точно женщины, в большинстве своем и возраста моего, матери и жены, оторванные от своих семей, детей. В каком страшном аду они побывали, и вот теперь лежат покалеченные, тяжело раненные.

Мне так хотелось, чтобы они не подумали: приехала актриса, оставшаяся в тылу добывать «легкий хлеб», мне так хотелось, чтобы они видели во мне подругу, сестру…

Я знаю, раненых всегда раздражают любопытные глаза, досужие женские вопросы, и я приучила себя входить, ничему не удивляясь, не пугаясь, но и без наигранной неуместной бодрости. Просто вхожу и

здороваюсь.

Ну, а не улыбнуться я не могу — и больным, и здоровым. Это у меня с детства, от мамы. Тогда легче с людьми разговаривать.

Так и теперь, я зашла, поздравила всех с наступающим Новым годом и добавила:

— Желаю вам того, чего все мы желаем и чего я себе желаю, — чтобы все наши близкие возвратились с войны.

Что я им читала тогда?.. Очень многое. И новые рассказы Тихонова, и стихи Симонова и других советских писателей, и наших бессмертных Тараса Шевченко и Чехова. Я со всеми перезнакомилась и быстро, без всяких вопросов узнала, что Вера — врач, Надежда Петровна — инженер, партизанка Александра из Смоленска — до войны партийный работник. Да, здесь были женщины-врачи, инженеры, медсестры, политработники, партизанки. Двенадцать женщин, некоторые уже выздоравливали, например, хорошенькая белокурая очень живая девочка, сидевшая в какой- то неудобной позе на кровати и с необычайной пылкостью реагировавшая на рассказы и разговоры. Все отражалось на ее меняющемся личике: то она заливалась громким смехом, то слезы появлялись в ее светлых глазах.

— Меня зовут Тоня. Я из Ленинграда, мне ногу оторвало, — сказала она просто и спокойно, и вдруг я увидела, почему она так сидит. У нее не было левой ноги.

— У нас перепроизводство Тонь, — засмеялась лежащая у дверей девушка с черными вьющимися волосами. На ее тумбочке виднелась порядочная стопка книг и журналов. — Вот еще маленькая Тоня, мы с нею из одного партизанского соединения, из Белоруссии. А с Александрой мы действовали близко, а друг с дружкой не встречались.

Эта чернокудрая девушка была необычайно хороша, не то чтобы красавица, а какая-то необычайно милая, кроткая, спокойная, хотя у нее было ужасное ранение позвоночника, и она знала, что в лучшем случае несколько лет придется лежать. Звали ее Олей, до войны она была медсестрой.

Случилось так, как мне хотелось по дороге сюда. Мы просто близко познакомились. Я в свою очередь кратко рассказала, что перед войной у меня родился Андрейка, и потому я должна была ехать в такой далекий тыл, а дочери Тане уже шестнадцатый год, что муж мой, Андрей, на фронте, и я ничего о нем не знаю...

Как мы все стали близки, словно родные сестры! И я, вероятно, была самой счастливой из них — мои дети были со мной.

— Вы, наверное, очень хорошо жили со своим мужем, — неожиданно сказала Оля. — Я догадалась об этом сразу, еще когда вы читали.

— Почему? — не поняла я.

— Вы так читали тот рассказ, в котором прощались муж и жена перед уходом на фронт, что я сразу подумала о вас. Вы словно о себе рассказывали.

— Нам не удалось попрощаться, — ответила я. И чтобы не говорить об этом и случайно не заплакать, я вынула фото маленького Андрейки и Танечки, которое я сделала уже здесь, на Урале, для Андрея и послала ему на фронт, и которое возвратилось, как и все наши письма...

Тут и Вера, и Надежда Петровна, и другие женщины достали из тумбочек, из сумок карточки своих детей, и я рассматривала их и носила от кровати к кровати, чтобы все посмотрели. И Оля сказала, краснея:

— Пожалуйста, здесь вот, под книжками, возьмите, поглядите на моего сына.

— Вашего сына? — удивилась я. Она казалась совсем девочкой.

Оля заметила мое удивление и засмеялась.

— Мне уже двадцать три. Я четыре года замужем — и у меня двухлетний сын.

На карточке были все трое. Стройный белокурый парень, такой же молодой, улыбающийся во весь рот, и она — с пухленьким карапузом на руках.

— А где они теперь? — спросила я.

— Мой муж — врач, только закончил мединститут. Мы вдвоем пошли в партизаны. А как же иначе? — спросила она просто. — Или в оккупации оставаться, или в партизаны. Мы же комсомольцы, советские медработники. Если бы вы знали, как мы нужны были партизанам! А сынок Ясик с бабушкой остался, с моей матерью. В первое время я наведывалась к ним, а потом мы перебрались в другие леса, дальше.

— И теперь вы ничего о них не знаете? — поинтересовалась я некстати.

Но Оля не удивилась такому вопросу. Она ответила уверенно:

— Советская власть не даст им погибнуть. — И была в ее словах такая вера в нашу победу, и в нашу власть, и в наших людей, что я посмотрела на нее с огромным уважением.

— Муж знает уже, что я здесь, — продолжала Оля, — по радио ему передали, а вот знают ли бабуся и Ясик?.. Правда, я маме строго наказывала не верить никакому вранью, что распространяют фашисты.