Родные дети

Я другой такой страны не знаю...

— Где так вольно дышит человек! — басом подхватил за дверью мужской голос, и дверь открылась, и вошел дядя Вася!

— Дети! Скорее в щель, — крикнул он, — а то как бы бомба сюда не попала!

— Фрау Фогель уже удрала? — подскочила Тоня.

— Удрала! — махнул рукой дядя Вася.

— Мальчики в карцере, — сказала Лена, еще не веря, что смерть, может быть, опять миновала их. Нет, она пока ничего не понимала.

— В карцере? — схватился за голову дядя Вася. — Дети, скорее в щель у блока № 3, а я побегу к карцеру.

— Я с вами, — рванулась за ним Лена.

— Веди маленьких! — строго бросил дядя Вася.

Дети кинулись к двери. Тоня за руку со Светланкой, за ними остальные и последней — Лена с Орисей на руках, оглядываясь, не остался ли кто в бараке. Дети забрались в вырытую яму. Тоня прижала русую Светланкину голову к своим коленям.

— Ничего теперь не боюсь, — шепнула она ей. — Настаська ведь уже убежала! Посиди здесь, не поднимайся, а то тебя еще убьет, а я посмотрю, — не могла она удержаться.

— И ты не смотри, и тебя может убить! — схватила ее за руку Светланка.

— Нет, я только взгляну! — и Тоня встала на цыпочки.

— Тонька, ложись! — крикнула строго Катя.

— Ой, — запищала Тоня. — Какая-то женщина несет Петрусика! Ой, и Леня с Ваней идут! Ой, они едва идут. Они сюда идут!

Катя и Лена бросились навстречу.

— Она вытащила нас, еле вытащила, нас уже засыпало! — сказал Леня, показывая на женщину.

То была худая, высокая, с тонким лицом женщина. Когда Леня и Катя вгляделись — поняли, что это совсем еще молодая девушка, возможно, всего на несколько лет старше, чем они.

— Тетя, а вы откуда? — спросила Тоня.

— Откуда и ты, — улыбнулась девушка и присела рядом с детьми. — Мальчику совсем плохо, а второй — что, он от рождения немой? — спросила она тихонько, показывая глазами на Ваню большого.

— Что вы! — вскочила Лена. — Ваня! Что с тобой?

— М-м-м, — замычал Ваня и покачал головой.

— Не трогайте его, не трогайте его, — замахал руками Леня. — Он отойдет, он отойдет!

— Тетя, а вы видели, как Настаська удирала? — спросила неугомонная Тоня.

— Видела. И больше не вернется! Уже никого из фашистов в лагере не осталось, все разбежались, точно крысы.

— А как вас зовут, тетя?

Девушка снова улыбнулась, наверное, в ответ на это непривычное «тетя».

— Тетя Лина, — сказала она. — Лина Павловна.

— Лина Павловна, — повторила Катя, и этим самым как бы утвердила другое имя, потому что какой изможденной, высохшей, страшной, как и все, ни была эта девушка, Кате не хотелось, чтобы ее называли «тетей».

— Я вылезу, немцев уже нет! — зашептала Тоня.

— Сиди на месте! — остановила Катя.

Но и она не выдержала, вылезла вместе с Тоней. Через минуту дети услышали исступленный крик:

— Наши! Наши! Это наши!

По территории концлагеря бежали красноармейцы. Они остановились...

Навстречу им высыпали дети. Но разве это были дети? Это были тени, страшные призраки со старческими личиками и куриными косточками.

— Наши! Наши!— лепетали они и тянули к ним руки.

И красноармейцы брали их на руки и прижимали к груди, как самое родное и дорогое. Невольно слезы накатывались на глаза, но руки были заняты, чтобы смахнуть их, и слезы капали на эти страшные, старческие лица детей.

— Дядя красноармеец! Меня возьмите! — визжал пятилетний Владик Гончарин.

— Меня, меня! — почти захлебывалась Светланка.

— И меня... и меня... — донесся слабый голосок. Это едва дополз избитый, обессилевший Петрусик.

Пожилой усатый красноармеец взял его на руки и осторожно присел с ним на камень. Легкое, почти совсем невесомое тельце мальчика вздрагивало, и дыхание, сиплое и хриплое, словно терзало его маленькую грудь. Но мальчик силился улыбнуться, он поднял руку и коснулся усов, запыленной щеки.

— Если увидите мою маму, — еле выговаривая слова, начал он, — скажите, что я живой... А то она, наверное, думает, что я уже умер, и плачет... Вы ей скажите... — и он дернулся еще раз и застыл с умиротворенной улыбкой на почерневших губах.

Усатый пожилой красноармеец так и остался сидеть, держа на руках замученного мальчика.

— Мамы у него нет, — вдруг услышал он. Рядом с ним стояли две девочки.

У одной из них, казалось, только большие темные глаза и остались на лице, вторая — немного светлее.

Черноглазенькая серьезно продолжала:

— Его маму сожгли вместе с моей и Светланкиной... и у нас никого нет... совсем никого. Вы герра Рудольфа и Настаську поймайте и убейте. Это они Петрусика побили.

Красноармеец встал, осторожно положил на камень мертвого мальчика, взял на крепкие руки обеих едва живых девочек, прижал к себе и спрятал между их головками свою голову, чтобы не видно было, как он плачет.

Вот такими были первые годы детства Тони и Светланки, двух подружек.

* * *

Сначала нельзя было понять: это белые гребешки волн или стайка чаек взлетела над морем.

Тоня щурила глаза, и ей начинало казаться, что и на берег прилетели и сели белые чайки. Она улыбнулась сама себе — да это же дети в белых майках.

—Я тоже как чайка. — Наверное, люди с того парохода думают, что она тоже чайка. Ей казалось: стоит взмахнуть руками, и руки превратятся в крылья, и она полетит, полетит над морем, куда ветер погонит.

Но и руками взмахнуть было лень.

— Нет, не хочу. Тут так хорошо. Может быть, мне все это снится?

Ей вдруг стало страшно. А что, если это и вправду снится? Что, если ей все только приснилось-пригрезилось: и детдом, и школа, и санаторий над морем, и дети в белых маечках и синих трусиках?

Пароход прогудел и важно пошел дальше. Куда он? Может, в чужие земли? Тоня вздрагивает. «Чужие земли» у нее связываются в мыслях с той «чужой землей», на которой она была. Ей кажется, что везде за рубежами родной земли — страшно, темно и одни люди ненавидят и мучают других. Нет, нет, она никуда не хочет. Если бы только кто знал, как ей хорошо здесь!