Родные дети

Она рассказала все, что знала о фрау Фогель...

Да, это намного сложнее, чем навести порядки в доме для одаренных, чем помочь дому для глухонемых! Депутат горсовета была в отчаянии, но в голове ее вырисовывались кое-какие планы. Есть же отделы репатриации — прежде всего там надо проверить! А фамилию, год и месяц рождения теперь можно установить с помощью детей этого дома.

«Нет, нет! Советская власть не даст им погибнуть», — подумала Галина Алексеевна словами Оли.

Вот и Лина теперь будет искать отца.

Девочки легли вместе на Таниной кровати. Им наверняка не хватит одной ночи, чтобы рассказать обо всем друг другу, но Лина старалась рассказать не столько о событиях, сколько о своих переживаниях, о своем отношении, чтобы Таня все поняла и поверила ей. Поверила. Вот — главное, то, что мучило ее все эти годы. Таня должна поверить, как верит ей Марина Петровна, верят дети: Леночка, Катя, Леня.

Но ведь дети видели ее там... они не могут не верить, у них была такая же жизнь, такие же страдания...

А Таня, может, представляет себе все совсем по-другому.

Лева, Золя, Килинка и девочки из барака № 5, фрау Элли, Отто. Он, вероятно, тоже погиб в гестапо, как и врач, как и наш Лева. Дети, детдом... Витя Таращанский.

Да, Витя... О нем тоже рассказала Лина и вдруг спрашивает:

— Таня, ты давно в комсомоле?

— С 1943 года, — говорит Таня.

И Лина, не дожидаясь ответного вопроса, говорит грустно:

— А я нет. Как ты думаешь, меня примут когда-нибудь?

— Обязательно, — уверенно отвечает Таня, — ты же держалась, как и надлежит советской девушке. Я рада, я так рада этому... — прибавляет она с чувством.

Лина пододвигается еще ближе к ней. Какая она счастливая сейчас. Таня, наверное, и не понимает этого. Будто и нет уже между ними страшных лет разлуки, и Лина говорит совсем другим тоном, как когда-то, когда поверяли друг другу свои тайны над Днепром, под старым каштаном.

— А ты знаешь, я даже не знала, имею ли я право писать Вите.

— Конечно, имеешь, — так же убежденно говорит Таня. — Я уверена, чем больше он будет знать тебя и о тебе, тем больше будет верить.

— Как странно, — сказала Лина. — Мне кажется, жизнь только- только начинается...

Они, наконец, уснули...

А Галина Алексеевна еще долго не спала... Сколько еще будет таких неожиданных встреч, радости и горя.

И вдруг Галина Алексеевна взглянула на сонного Андрейку и подумала:

«А кто-то ведь и последним дождется, будет кто-то и последним, к кому возвратится потерянный. Что же, я согласна быть и последней... только бы дождаться...

А они... пусть они все поскорее встретятся, родители с детьми и дети с родителями... и никогда, никогда чтобы больше не было войны...»

ТОНЯ И СВЕТЛАНКА

Тоню врач поставил с детьми справа, а Светланку слева.

— Я со Светланкой, — сказала тихо Тоня.

— Мы с Тоней вдвоем! — повторила обеспокоенная Светланка.

— Вы и будете всегда вдвоем, — отозвалась Марина Петровна. — Но сейчас Тоне надо лечиться. Ты же, Светланка, видишь, какая Тоня худенькая, ты же не хочешь, чтобы она совсем заболела и чтобы ее отправили в больницу.

— Не хочу, — испуганно прошептала Светланка.

— Так вот — чтобы она не заболела, ее сейчас отправят в санаторий.

— А Светланку? — спросила Тоня, и ее худенькое смуглое личико вытянулось, и темные глаза сделались еще большими.

Марина Петровна обняла обеих — и Светланку, и Тоню — и сказала ласково:

—Светлана у нас, благодарить судьбу, ничего. Мы ее и здесь оздоровим, а Тоне необходимо море, санаторий. Да вы не грустите, девочки. Это ведь всего на полтора месяца. Вы будете писать друг другу. Тоня обо всем подробно напишет, какое море, какой пляж, насобирает там камешков, ракушек на берегу, привезет всем нам в подарок. Вот посмотрите, Зиночка и Орися тоже едут, а Лена только радуется за них.

После врачебного осмотра Тоня и Светланка ходили до позднего вечера, крепко обнявшись, и никто не подшучивал над ними. Все знали об их преданной дружбе.

— Я тебе оставлю мои белые банты для волос, — говорила Тоня. Она не знала, чем еще утешить подругу. По ее мнению, правильнее бы Светланку послать. Светланка младше, она такая веселая, приветливая со всеми, и вот она, Тоня, поедет, а Светланка останется.

Но и Светланкино сердце переполняло чувство самопожертвования.

— Там они тебе будут нужнее, — сказала она, всхлипывая. — Ты и мои забери.

— Ты теперь будешь дружить, наверное, с Надей? — ревниво спросила Тоня.

— Нет, я теперь ни с кем дружить не буду, пока ты не приедешь. Но пусть кто-нибудь спит на твоей кровати, рядом со мной. А то, если оно будет пустым, мне будет страшно.

Тоню словно что укололо. Она действительно была очень ревнивой подругой. Но она вдруг представила, как Светланка будет ночью бояться и, возможно, плакать, а все будут спать и никто не услышит. Светланка вопросительно смотрела голубыми глазами, ожидая разрешения. Но Тоня ответила очень миролюбиво:

— Пусть Надя спит.

После ужина, когда укладывались спать, Тоня, как всегда, заботливо укрыла Светланку большим одеялом — «укутушкала». Это слово осталось от мамы, и Светланка, уже полусонная, улыбнулась.

Так повелось издавна, с того самого вечера, когда они, с разбегу встретившись, едва не сбили друг друга с ног, и с тех пор никогда не разлучались. Тогда они в первый раз легли рядом, и Тоня заботливо накинула какое-то тряпье на Светланку.

Встретились они намного раньше, но не помнили друг друга, просто не замечали в гурьбе детей. Они были еще совсем маленькими, когда фашисты загнали тысячи семей за колючую проволоку в Витебске, а потом отвезли далеко-далеко в запломбированных вагонах. Тоне шел всего четвертый год, когда забрали ее с матерью, братиком и сестричкой. В том же вагоне ехала и Светланка, которая была немного младше Тони. Тоня жалась к худым маминым коленям, а Светланку держала на руках молодая перепуганная женщина.

В первые дни дети громко плакали, охранники кричали, били прикладами старших мальчиков и девочек, матери зажимали руками детские ротики, отдавали свои пайки вонючей бурды с червями, которую называли «зуппе», делили между малышами корки хлеба с опилками. Но дети плакали — от постоянного голода, только все тише, тише.

Они скулили и повизгивали, не в силах подать голоса, и умирали, словно таяли на глазах. Умерли Тонин младший братик и старшая сестричка, их часовые выбросили на ходу из окна вагона. А мать прижала к груди Тоню, сжала зубы, чтобы не кричать, и только слезы дождем лились на грязное темное личико Тони и оставляли на нем полосы.