Родные дети

Но тогда гроза миновала... Надзирательница, дородная, высокая, с презрительно поджатыми губами, прошла и не заметила девочек. Да их, правда, трудно было заметить. Их серые, грязные, изодранные халатики сливались с серо-бурыми стенами, а личики тоже были желто-серыми, как у старушек.

— Я сплю под теми нарами, — показала Тоня, — видишь, за столбом. Там не так дует. Там спали еще девочки, но их забрали в больницу, и, наверное, они умерли. Если хочешь, ты ложись возле меня и спи со мной.

— Хорошо, я буду спать с тобой, — доверчиво кивнула головкой Светланка, — а то я очень часто просыпаюсь ночью и очень боюсь.

Ночью они прижались друг к дружке. Тоня укрыла и «укутушкала» со всех сторон Светланку своим халатиком и вдруг вспомнила, как дома, укладывая спать, бабуся рассказывала им сказки. Внуки просили:

— Расскажи теперь страшную.

И бабуся рассказывала, а внуки слушали, широко раскрыв глаза.

— Хочешь, я тебе сейчас страшную сказку расскажу, — предложила Тоня.

— Расскажи! — протянула с интересом Светланка, и Тоня начала историю про бабу-ягу — костяную ногу, леших, мавок. Но странно, они оказались совсем не страшными! Светланка смеялась, и Тоне совсем не страшно было их вспоминать. Наоборот, все эти лешие, мавки, черти и даже баба-яга показались милыми и даже родными, потому что напоминали дремучие белорусские леса, родной дом, который помнился Тоне, как в тумане.

— А я бы не побоялась встретиться с бабой-ягой! — возбужденно сказала Тоня. — Подумаешь! В ступе ездила, губу на версту оттопыривала! Наша Настаська куда страшнее.

— А комендант разве нет? — прошептала Светланка. — Ты их боишься?

— Боюсь, конечно! — призналась Тоня. — Меня Настасья Дмитриевна била и в карцер сажала. Но все равно Красная Армия ее убьет!.. Так и Леночка говорила! — убежденно закончила Тоня.

С того дня началась их дружба.

Дети вообще подросли, они начали как-то сознательнее дружить между собой. По вечерам, хотя это было строго запрещено, они любили собираться в углу, где спала Лена Лебединская со своими сестричками и братиком, и Лена учила шепотом петь «Широка страна моя родная», которую пела когда-то в школе, и песню про мальчика и летчика. Слова почти невозможно было разобрать, но все запоминали их крепко-накрепко. Лена рассказывала о том, как они жили там, дома, в Советском Союзе, какая была школа в их селе, какие замечательные праздники, устраиваемые в Октябре и на Первое мая. К ее воспоминаниям присоединяла свои и Катя. Она тоже все-все помнила, и маленькой Тоне начинало казаться, что и она все хорошо помнит. Она рассказывала Светланке про садик, бабусю, деда, всех сестер и братьев, старших и младших.

Она и не подозревала, что к крошечным обрывкам собственных воспоминаний, рассказам Леночки, Кати и других старших детей — все дорисовывает ее собственное воображение, богатое и неудержимое. Стоило ей услышать что-нибудь, как она уже рассказывала Светланке: «А у нас, я помню», — и сама искренне верила, что действительно это она сама помнит.

Светланка хлопала пушистыми густыми ресницами над голубыми глазенками и готова была слушать с вечера до утра и, безусловно, верила каждому слову.

...А сама она совершенно ничего не помнила...

Воспоминания Тони и других детей стали ее воспоминаниями. Но как-то Светланка сказала:

— А у нас с пятого этажа кошка упала и не разбилась.

Тоня вытаращила глаза. Какой пятый этаж в селе? И Светланка растерянно рассмеялась. Но кто же ей мог рассказать здесь, в концлагере, про кошку и пятый этаж?

Молодая женщина, которая держала ее на руках в вагоне и горько плакала, потом, прощаясь, в Аушвице, исчезла вместе с другими женщинами, и Светланка говорила, как все дети: «Когда мою маму сожгли...».

К Тоне она потянулась всем сердцем, они стали неразлучны. Правда, они ссорились довольно часто, но через пять минут мирились.

Еще они дружили с Зиной Лебединской да со своим однолетком Петрусиком, но то была уже иная, обычная дружба.

Все любили забавлять маленькую Орисю, Ясика и остальных малышей, попавших в концлагерь грудными младенцами, и теперь они уже начинали ходить и разговаривать. И хотя первыми их словами было все-таки «мама», далее они уже лепетали по-немецки: «карцер», «герр комендант», «Kontrollieren»¹⁰, «zum Platz»¹¹.

Бабусю Василину, вероятно, сожгли тогда же, со всеми матерями. За Ясиком присматривала всегда Катя.

— Он для меня все равно как братик, — говорила она грустно и серьезно, — наши мамы были самыми лучшими подругами.

Как-то, возвратившись с работы, Катя не нашла в бараке Ясика и еще нескольких малышей. Бросилась к Настасье Дмитриевне, но та лишь злорадно зашипела: «Hinaus»¹², словно никогда не разговаривала на родном языке!

Но даже сюда, за колючую проволоку, начали просачиваться волнующие вести. Их приносила Леночка с фабрики, куда ходила со старшими девочками блока № 2.

Леночке шепотом пересказывали работницы с воли, немки, что скоро конец войне, конец проклятому Гитлеру.

— Как? Немцы так говорят? — недоверчиво переспрашивала Катя.

— Ну да. Ты не думай, они сами ненавидят фашистов, — убежденно сказала Леночка. — И они жалеют нас.

Действительно, многим немкам, женам и матерям рядовых, простых людей, стыдно было смотреть на юных невольниц, клейменных, избитых, голодных, и нередко то одна, то другая тайком, чтобы никто не видел, совали Леночке то кусочек темного кухена из всевозможных суррогатов (Гитлер и их довел до голода), то какие-нибудь лохмотья.

— Возьми, — говорили они. — Возьми, прошу. — И смотрели при этом виновато и умоляюще в глаза — мол, не мы виноваты, и мы теряем близких в этой проклятой войне. А одна так прямо и зашептала Леночке: «Стыдно, нам стыдно смотреть на вас, но не думай, Ленхен, есть фашисты, а есть честные немцы. Ведь есть у нас Тельман, он тоже сидит в концлагере. И многие сидят с ним».

Еще в школе слышала Леночка про вождя немецкой компартии Тельмана.

— Но как случилось, что фашисты пришли к власти? — спрашивала Катя.

Лена не знала, как объяснить, но уверенно говорила:

— Ничего, наша армия их прогонит. Ты знаешь, наши уже близко.

И вот стали слышны гул самолетов, разрывы бомб.

— Наши гонят фашистов, — шепотом передавали старшие дети.

Комендант, фрау Фогель, другие надзиратели ходили раздраженные и злые до беспамятства. Фрау Фогель показалось, что группа мальчиков недостаточно почтительно посмотрела на нее, переглянувшись между собой, и комендант люто избил и бросил в карцер Петрусика, Ваню большого (как его прозвали дети в отличие от Вани маленького) и Леню Лебединского. В ту же самую ночь была страшная бомбежка. Все надзиратели забились в щели и бомбоубежища, а детей оставили запертыми в бараке.