Родные дети

Их привезли в другой концлагерь, грязных, голодных, ободранных, избитых. Еще в Витебске взрослых беспощадно били, допрашивая, кто из партизанских семей и где партизаны. А здесь, в Аушвице (дети уже потом узнали название лагеря), били все: и надзиратели, и надзирательницы, даже трудно сказать, за что. Взглянет кто из женщин не так, и над ней тут же поднимается резиновая палка.

Утром, в полдень и вечером выстраивали на плацу для проверки, и все стояли часа три, невзирая на погоду — дождь, ветер или снег. И Тоня должна была стоять, и Светланка, и даже еще более маленькие, потому что некоторые матери держали на руках грудных, а полуторагодовалый ребенок должен был стоять, держась за лохмотья, что были когда-то халатом.

Вот там, в Аушвице, в одно серое утро детей приказали построить отдельно.

— Не дам! Не дам! — шептала Тонина мать.

— Не дам! Не дам! — кричала мать Петрусика, Тониного ровесника.

Надзирательница сказала:

— Дикие люди. Ваших детей пронумеруют, это есть порядок. Они сейчас вернутся.

Они действительно вернулись, и матери бросились к ним.

Дети плакали, стонали, прижимая к себе левые ручки. Да, для фашистского порядка им выжгли номера на ручках... У многих ранки распухли. Что могли поделать матери?

Мать Петрусика сидела и повторяла:

— Семьсот двадцать три тысячи четыреста пять. Семьсот двадцать три тысячи четыреста пять...

Это был номер ее Петрусика.

Когда ее спросили, зачем она повторяет этот номер, она, не повернув головы и продолжая раскачиваться маятником, проговорила:

— Чтобы не потерять... Семьсот двадцать три тысячи четыреста пять... Семьсот двадцать три тысячи четыреста пять...

Тогда и другие женщины стали заучивать номера своих детей, записывать их на клочках бумаги, на платочках.

А на следующий день пронумеровали взрослых, даже старушку Василину, которая оставалась с Ясиком.

— Разве я убегу куда с моими ногами, — говорила бабуся Василина. Но и на ее сморщенной, натруженной, высохшей руке появился номер.

— Не дали умереть свободным человеком, — заплакала она. — С клеймом в гробу лежать буду!

Разве она могла представить, что ей вообще не придется в гробу лежать.

А мать Леночки, Зины и Лени Лебединских хотела припрятать Орисю. Ей было всего несколько месяцев.

Не вышло, и ее взяли. Леночка бросилась к надзирателю, плакала, умоляла. Ничто не помогло.

Даже мальчику, родившемуся в пути, в вагоне, и тому накололи пяточку, и он вскоре умер...

С тех пор и начинаются первые сознательные, правда, туманные Тонины впечатления. Там, в Аушвице, ей минул пятый год, и ей запомнилось навеки что-то серое, страшное. Серые бараки, плац, колючая проволока...

— Не подходите к нему, там электричество... — шептали матери. Иногда валил густой сизо-черный дым — из самого дальнего барака справа, и когда дул ветер, страшный смрад доносился оттуда.

— Там баня, — говорили надзиратели.

— Знаем, какая баня, — шептали женщины. Они не знали, но догадывались, что там что-то страшное.

И там, в Аушвице, Тоня в последний раз видела свою маму...

Как и все дети...

Тоня навеки запомнила скорбные темные очи, худые руки — одни кости, сжимавшие Тоню, и почерневшие губы, которые шептали:

— Последняя моя... Единственная моя... Одна ж, как былиночка.

Рядом билась в отчаянии мать Петрусика.

— Ты без меня пропадешь, ты пропадешь без меня!..

А тетя Лебединская не знала, кого и поцеловать крепче: четыре белокурые головки прижались к ней, — Лена, Леня, Зина и Орися.

— Берегите Орисю, она самая маленькая, ее и папа еще не видел.

— Вы пойдете в баню перед отъездом, — сказал комендант. Одни не верили, другие же все еще верили и снова и снова повторяли номера своих детей.

Где была тогда Светланка — Тоня не помнит. Вероятно, тоже плакала на коленях у той молодой женщины, но, как и все теперь, исхудавшей и страшной.

Детей снова посадили в вагон и повезли, повезли... И опять они оказались в концлагере, опять за колючей проволокой...

Мелюзга металась под ногами, беспомощная, несчастная; жались все к старшей Леночке Лебединской.

Этот лагерь Тоня помнит уже лучше. Ей минул шестой год, и она ходила со всеми детьми на работу, на огород какого-то фашистского начальника.

Работать было тяжело, одно неодолимое желание владело постоянно детьми — как бы незаметно схватить хотя бы гнилую свеколку или даже сырую картофелину.

Их постоянно и нестерпимо изводил голод.

Надзиратели внимательно следили, чтобы ни кусочка не попало детям в рот. Но мальчики иногда ухитрялись спрятать и пронести в лагерь, сразу же поделить на всех и в мгновение ока съесть...

Как-то вечером все дети столпились вокруг Лени Лебединского и Вани. Маленькая Тоня, встав на цыпочки, и себе заглядывала серьезными темными глазенками.

Вдруг Катя, стоящая на страже у двери, зашипела тихо, но многозначительно:

— Т-с-с.

Это означало, что сюда направляется надзирательница. Все бросились врассыпную. Ой, как боялась этой Настасьи Дмитриевны Тоня! Она уже не раз попадала под ее стек.

Девочка побежала что есть силы в худеньких, словно спички, ножках в другой конец барака и едва не упала. На нее налетела другая девочка, спешившая навстречу, почти такого же, как Тоня, роста, только беленькая, с голубыми глазами. Малышка испугалась, что опоздала «на раздачу» свеклы, и теперь очень торопилась. Девочки остановились, посмотрели друг на дружку и вдруг рассмеялись — у обеих был такой взъерошенный смешной вид!

— Ты куда? Там Настаська идет! — бросила Тоня, схватила девочку за руку и потащила в угол. — Как тебя зовут?

— Светланка. А тебя?

— Тоня. Т-с-с. Хоть бы она нас не заметила.

Они прижались друг к дружке. Тоня хитро стреляла глазами из-под длинных ресниц, а Светланка улыбалась в ответ.

— Где ты спишь? — спросила Светланка.

— Т-с-с, — погрозила пальчиком Тоня и, прижав к стене, совсем заслонила ее собою.

Пусть уже эта гадина — надзирательница Настаська — если пройдет, ее одну увидит, а Светланку — нет. Почему-то ей стало жаль Светланку, которая улыбалась, как никто в бараке. Ведь в бараке, да и во всем лагере, вообще никто не улыбался. Даже дети.