Родные дети

Девочки были в восторге, они визжали, вскакивали с мест. Лишь Катя очень покраснела и сказала:

— Да и Лина Павловна именинница. На следующий день после меня.

— А-а, — протянула Марина Павловна и так поглядела на Лину Павловну, словно поймала ее на горячем. — О себе она промолчала! Хорошо! Будет у нас три именинницы и пироги трех сортов!

Это разве педсовет? Обсуждали, какие подарки приготовить, какие платья сшить, какие пироги испечь, кого приглашать в гости.

— Я не буду вести протокол, я просто все по-хозяйски запишу! — сказала Лина, секретарь педсовета.

— Нет, обязательно давайте голосовать! Я, например, за пироги с яблоками! — залилась смехом Машенька.

— Девочки, не шалите, — остановила их Марина Петровна, но ей и самой было весело смотреть на них. И Машенька, и Лина с таким пылом спорили с Еленой Ивановной, надевать ли именинницам что-то отличающееся от других, или нет; с Ниной Иосифовной — что готовить на обед; и так волновались, чтобы кого случайно не пропустить в списке гостей, что на них нельзя было смотреть без улыбки. Потом Машенька вдруг посерьезнела и сказала почти торжественно:

— А прием в пионеры должен быть необычным. Я уже все обдумала!

Конечно, «старые соратники» — Ольга Демидовна, София Мироновна, другие опытные воспитатели — были крепкой опорой во всей работе, но иногда Марина Петровна думала, что в доме чего-то не хватало бы без этих девочек с их юной пылкостью. Она вспоминала слова своего учителя, замечательного педагога Антона Семеновича Макаренко, о том, как надо умело подбирать педколлектив, что рядом с опытными, до педантизма точными педагогами обязательно должна быть молодежь, горячая, увлеченная, пусть с ошибками в работе, но с мечтами, нерешенными вопросами, спорами, которая сама еще учится у старших, но с которой дети чувствуют себя свободнее, проще, легче — они же почти ровесники, и в которую дети немного влюблены, пытаются подражать.

Именно так было в доме с Машенькой и Линой. Марика Петровна незаметно для них много занималась и их воспитанием. «Мои дочки», — любовно думала она, и ей хотелось передать им весь свой опыт, свое педагогическое умение. Они любили поздно вечером забегать к ней, делиться всем, что беспокоило их.

И сейчас, после «веселого педсовета», они обе спокойненько устроились на диване.

— Мы немного с вами побудем! — заявила Машенька.

— Может, Марина Петровна устала и хочет отдохнуть? — заметила Лина.

— Сидите, сидите, я тут еще на столе немного бумаги в порядок приведу.

— Я люблю наши педсоветы, — сказала Машенька, — так интересно всегда. И всегда не похоже на педсоветы!

— А на что же? — улыбнулась Марина Петровна.

— Это просто наша жизнь. Даже когда мы не к именинам готовимся, а воспитательные планы обсуждаем.

— Так это же и есть планы нашей жизни, — несмело сказала Лина. — Я сначала не мечтала быть педагогом, а теперь вижу, что это — самое интересное в жизни.

— Конечно! — подхватила Машенька. — А вы, Марина Петровна, вы мечтали быть именно педагогом?

— Да, девочки, очень мечтала. — Марина Петровна присела рядом с ними. — Можно сказать, с раннего детства. Моя мать была учительницей церковно-приходской школы в детском приюте. Вы и представить себе не можете, что это такое. Несколько десятков никому не нужных сирот, которые должны были в свободное от школы время работать на пекарне, делать все по хозяйству, отрабатывая в мастерских, петь в церковном хоре. Кто их только ни учил пинками и подзатыльниками! И только учительница, моя мама, их любила, лечила, ласкала и хотела вывести в люди. С какими невероятными усилиями доставала она для них стипендии то в духовном училище, то в ремесленном и как горько плакала, когда ее хлопоты разбивались, как волны о каменный берег. Даже для того, чтобы устроить хотя бы бедненькую елку, приходилось кланяться всем попечителям и госпожам-благотворительницам.

Я еще маленькой мечтала: вырасту — буду учить детей, и жить они будут совсем-совсем иначе, «даже приютом не назову», говорила я маме. Когда началась революция, мне шел тринадцатый год. И вот, вместо старых школ, приютов большевики начали организовывать трудовые школы! Вы не представляете, каким открытием, какой радостью было это для матери и для меня! Новые принципы воспитания, стремление к всеобщей грамотности! Мама с первых дней стала активным организатором новой школы, уже немолодой она вступила в Коммунистическую партию. Она говорила: «У нас, в новой жизни, воспитание детей — это и есть строительство коммунизма».

И мне хотелось скорее вырасти, получить высшее образование и своей педагогической работой тоже помогать осуществлению коммунизма, оправдать звание комсомолки, а потом — члена партии. Я помню, какими мы были увлеченными студентами факультета социального воспитания, я оказалась в первом выпуске этого нового факультета, и никто из нас не боялся, наоборот, мечтал, чтобы его послали в село, на Донбасс, в Запорожье, чтобы проводить в жизнь то, чему нас учили не менее увлеченные новыми идеями профессора. А мне очень повезло, я поехала работать в колонию имени Горького к Антону Семеновичу Макаренко, и это мне дало еще больше, чем институт. Сейчас вам намного легче. А тогда было столько экспериментов, столько проблем возникало на каждом шагу!

— Но ведь как интересно! — мечтательно произнесла Машенька.

— И сейчас не менее! — сказала Марина Петровна. — Жизнь выдвигает новое и новое, но, конечно, мы идем теперь увереннее, и я знаю, что в трудные минуты мне всегда поможет моя партия, потому что она меня воспитала и послала на эту работу. А на смену нам растете вы, еще более задорные комсомолочки! — потрепала она Машенькины кудри.

— Но это нелегкое дело — воспитание детей! — вдруг загрустила Машенька. — Это только кажется, что легко, а надо все, все продумывать — и праздники, и будни, и каждую мелочь, и о каждом мальчике, каждой девочке надо много-много передумать.

— Зато вы хорошо продумали относительно Тони, — сказала Марина Петровна. — Я уверена, что это — самый верный путь. Примете ее в пионеры и увидите, как это захватит ее целиком.

* * *

Она скоро будет пионеркой!

Ей казалось, что начнется совсем иная жизнь. Во всяком случае, она должна стать другой.

Вечерами она разговаривала с Катей, и Катя была как близкая подруга. Светланка засыпала, а Тоня перебиралась в Катину кровать или Катя садилась возле нее. Катя все понимала, с ней можно было говорить обо всем: о книгах, о Гуле Королевой, и Тане-Зое, и о Лизе Чайкиной — так, как ни с кем другим. Как-то и Лина Павловна, она дежурила в тот вечер, присела с девочками и неожиданно сказала:

— А я видела Гулю Королеву. Еще перед войной. Она тогда окончила школу.

— Где? Как? — схватила ее за руку Тоня.

— Она жила в Киеве. Вы же знаете мою подругу Таню? Дочь Галины Алексеевны? Их мамы дружили, Танина и Гулина. И когда-то мы ездили на выставку собак. Гулина мама взяла меня и Таню. У Гули был пес, она его сама воспитывала, он ее понимал даже по взгляду. Удивительно — на выставку собак ездили и не думали, что Гуля станет героиней.

— А какая она была, Гуля?

— Знаете, когда мы с Таней ее увидели, мы сразу в нее влюбились. Она была такая милая-милая, простая девочка, такое открытое лицо и глаза светлые-светлые, чистые, откровенные. Казалось, не только сама она никогда в жизни не солгала, но и при ней никто солгать не мог. И она до всего хотела самой дойти, все самой научиться делать. Мне так жаль, что мы только один раз виделись. Она приглашала нас побегать с ней на лыжах, ведь она была прекрасной спортсменкой. Но мы так и не собрались.