Счастливчик

– Так, говоришь, болезнь у сестрицы твоей?

Павел выдохнул горький дым через нос, двумя тонкими спиральными струйками, как выучился у одного старого солдата во время «прусской» компании.

– Она с рождения такая, ну навроде не совсем в разуме. Обучили грамоте, читает складно, а понять, о чем прочла, не может. Рассуждает, как дитё малое. К рукоделиям не способна, только нитки переводит. Со стряпней даже не подступались. Но убирается аккуратно и простую работу выполняет. Вот и надумал я сестру докторам городским показать, пусть скажут, на что она годится – на фабрику может быть или еще куда, где и польза будет, и обижать не станут. В деревне разговор короткий - замуж отдадут без согласия, а муж вдруг за нерасторопность бить начнет. А она у меня одна, сиротами остались. Евсей Фомич дальняя родня, супруга его нам двоюродной теткой приходится.

Павел говорил спокойно, без эмоций. Он знал, что простой рассказ зачастую производит большее впечатление, чем наполненные страстями монологи. Мужчины молчали. Матрос курил и еле заметно кивал головой.

– Справедливо поступаешь, товарищ Дмитриев, - наконец, согласился комендант. – Много еще пережитков прошлого осталось в деревне. И женщину за человека иногда не считают, а ведь люди все равны. Ты за равенство, гражданин?

Павел молча кивнул.

– Догадываешься, что за птиц здесь охраняем? – перевел разговор в опасное русло военный.

– Как не догадаться – слухами земля полнится. Бывшего государя арестованного сторожите, - постарался усмехнуться Павел. – Говорят, с женой, детьми, поварами, лакеями, да фризюрами.

– Всё в городе знают, - согласился матрос Муромцев. – Когда привезли только, толпа хотела их, кровопивцев, прямо на улице растерзать, а не держать здесь с удобствами и… фризюрами!

Комендант пристально вглядывался в лицо Павла.

– Как к свергнутому самодержцу относишься, гражданин?

– Как фронтовой солдат может к тому, кто войну развязал, относиться? Залили кровью русской пол-Европы. Говорят, шпионами был полон дворец. Самого повидать не пришлось, но вот приспешников его доводилось. Много зла России от лицемеров… - Павел непроизвольно сжал кулаки, ощущая темноту перед глазами от холодной ярости при воспоминании о мужике Еремее Заплатине.

К счастью, красноармейцы приняли его моментальное озверение за классовую ненависть.

– Вот что, товарищ Дмитриев, - сказал комендант, поднимаясь с бревна.
– Как ты заметил, народа нам не хватает. Так что, если собой располагаешь, оформим тебя в охранный отряд. Работа посменная. Одежда, харчи наши. Оружие имеешь?

– Винтовку трофейную, - признался Павел.

– Зовут меня Василь Семенович Егорьевский, - представился, наконец, комендант. – Вижу я, что гражданин ты ответственный и рассудительный. Нам такие нужны. Да и с Муромцевым в знакомстве.

– Ну так что, ПалДмитрич, соглашаешься? – легко толкнул Павла в бок повеселевший матрос.

– Разве может быть по-другому? – удивился великий князь. – Мой долг к вашему отряду присоединиться.

Красноармейцы почувствовали воодушевление в голосе молодого человека, но поняли это по-своему.

– Инструктаж потом получишь, товарищ. У нас хоть правил и немного, но они строгие, - назидательно выговорил комендант. – И самое главное – без надобности на глаза арестованным не попадаться, оскорблений им не высказывать и никакого насилия не учинять. Понятно?

– Так точно, - машинально отозвался Павел.
– Понятно, товарищ Егорьевский.

За неделю Павел совсем освоился среди красноармейцев, охраняющих «кровопивца». Он не ожидал, что к бывшему государю приставят так много людей. Конвой оказался повсюду: в доме, вокруг здания, у забора внутри и снаружи, да еще по большому внешнему периметру. Охранники, в основном, подобрались грамотно, и своей жгучей классовой ненавистью к «самодержцу» поддерживали гнетущую атмосферу в доме. Часть красноармейцев из-за врожденной тактичности и порядочности выполняли свой революционный долг без излишнего рвения, но большинство старалось причинить арестантам максимум неудобств, игнорируя незначительные просьбы и «забывая» требование Федора Николаевича соблюдать приличия при дамах.

Самих державных пленников Павел близко не видел, лишь мельком, силуэтами в окнах. На испытательный срок великого князя включили во внешнюю охрану: выдали форму, приказали принести свою винтовку и поставили в самом дальнем углу глухого забора. По окончании смены или во время отдыха активный Павел помогал носить воду, таскать мешки, убирать двор и очень скоро заметил одобрительные взгляды коменданта Егорьевского и столичного комиссара Разина. Кстати, товарищ Разин казался Павлу самым опасным человеком из всех находящихся в доме. Приехавший из Москвы, образованный, с пышными, не по-солдатски длинными русыми волосами, этот красивый молодой мужчина с подозрением присматривался к новичку, задавал каверзные вопросы, несколько раз тщательно изучал документы. С ним Павел разговаривал осторожно, каждый раз опасаясь провала, призывал все свои актерские способности для достоверного изображения пообтесавшегося на фронте рядом с благородными и образованными «господами офицерами» крестьянина. Комендант Егорьевский был проще и понятнее со своим самолюбием и стремлением казаться умнее всех. За время войны Павел повидал множество таких военноначальников, умел с ними разговаривать, поэтому скоро расположил к себе грозного коменданта.

Болтливые охранники, наблюдающие за арестантами в особняке, охотно делились новостями с сослуживцами. В первые же дни пребывания на огороженной территории Павел услышал, что цесаревич Иоанн опасно болел, не вставал с постели. Государев доктор кривился и объяснял частые приступы тем, что мальчик начал взрослеть, и неправильно устроенное сердце не успевало за общим ростом организма. О том, что большинство гессенских принцев с таким же пороком погибали именно в пору возмужания, Павел знал давно, потому встревожился за жизнь маленького арестанта не на шутку. Но и остальные известия звучали нерадостно. Софья Александровна мучилась от мигреней и слабости в ногах, сам бывший государь, лишенный регулярных долгих прогулок, жаловался на боли в спине. Для хорошего самочувствия Федору Николаевичу было необходимо движение, но комиссар Разин злорадно отклонял все его просьбы. Единственное, что еще позволялось державному пленнику – это каждодневная заготовка дров, и то из-за лени охраны, ведь иначе им самим бы пришлось браться за пилу и колуны.

Старательно изображая равнодушие, Павел выслушивал скабрезные рассуждения молодых солдат о царевнах. Младших, Надежду и Любовь, красноармейцы шумно одобряли, оценивали их внешность, светские манеры и остроумную речь. Видимо, благородные девушки смело общались и давали отпор, вызывая ответную положительную реакцию. Однако по поводу Веры охранники были единодушны: странная, вялая, будто неживая, «вся в мать, та тож как взглянет - мороз по коже». Павел никак не мог представить по описаниям ту Веру, которую хорошо знал. Что-то было не так.

Свободная смена дожидалась обеда, расположившись во дворе позади дома на прогретых солнцем толстых смолистых бревнах. Кто-то играл в карты, местный умелец рассказывал, как ловчее наладить ось на телеге. Павел лениво обстругивал палочку, чтобы вытаскивать из углей пропеченную картошку. К группе приблизился комендант.

– Кто пойдет пилить бревна с арестантом? – без предисловий поинтересовался у мужчин.

Охранники переглянулись.

– Вроде француз с ним всегда?

– Живот прихватило французу. К доктору своему поковылял.

Красноармейцы засмеялись. Павел встал, стряхивая со штанов светлые кудрявые стружки.

– Я пойду, надо размяться перед обедом. Хлипкий народ эти французы. А туда же, воевать!

Комендант улыбнулся, хлопнул Павла по плечу.

– До чего ж ты спорый, товарищ Дмитриев! На любую работу готов. Вот с белыми разберемся – в партию тебя рекомендую.

– Спорый - на дело скорый, - отшутился Павел, но Егорьевский заметил его серьезный взгляд и понял по-своему. Кивнул, указал в направлении невысокой поленницы, куда уже подходил «гражданин полковник» в выцветшей гимнастерке и сдвинутой на затылок фуражке.