Штормовое предупреждение

Ему определенно нравилось – он никак не мог остановиться, все гладил и гладил чужие ноги, забирался в то чувствительное место под коленями, где Ковальски так любил, чтоб его вылизывали, легонько прикусывал и тут же отпускал, снова принимался гладить и снова припадал губами. Лейтенант вцепился свободной рукой в край одеяла – он не был уверен, что не грохнется на пол. Он, в общем, понимал, что его участия в этом процессе особо и не требуется: Рико дорвался до того, что любит, и все, что ему нужно – так это чтобы никто не пытался отнять добычу. Но сидеть безучастно он не мог, да и не умел – печальный опыт приучил его к тому, что невозможно даже иногда, недолго, принимать от кого-то знаки внимания, нужна обратная связь, иначе снова останешься один, и это будет очень, очень тяжело – вдесятеро труднее как раз после того, когда ты попробовал, как может быть иначе...

Рико поднял голову. Он чутко ощущал смену чужого настроения, почувствовал и теперь, как напрягся ученый. Успокаивающе погладил его, не сводя глаз с лица. Касание всей ладонью, не дразнящее, но надежное и теплое, всегда так действовало на Ковальски. Тот вспомнил, где он и что происходит, улыбнулся немного через силу и накрывал руку Рико своей, будто подтверждая все происходящее.

– Все в порядке.

Рико изобразил на своем подвижном лице поочередно целую гамму эмоций. В переводе на человеческий язык это было и сомнение, и надежда, и отчасти огромное желание поверить, что так оно и есть на самом деле. Ковальски покачал головой. Он так до конца и не привык к тому, что можно просто расслабиться и быть любимым: раз за разом Рико ставил его в тупик, почти шокировал, ошарашивал до ступора тем, что и как делал. Его хотелось благодарить за каждое касание, за то, что он так честен, за то, как бескорыстен в этом – и немедленно же толкать на дальнейшие шаги, чтобы добиться потери контроля, чтобы Рико взрыкнул и вдавил своим весом в первую же поверхность. Чтобы любил так жадно и неистово, как он один и может. Чтобы это было похоже на стихию, чтобы не думать ни о чем, кроме того, что происходит. Рико не умеет разделять то, что творится с его душой, и то, что делается с телом. Он любил всем собой, и лучше этого с Ковальски никогда ничего не случалось.

Между тем, Рико снова склонился над чужими ногами – его определенно влекло к ним, он устраивался так, чтоб иметь возможность гладить по всей длине, запускать руки под эту треклятую футболку и сдерживаться изо всех сил, чтоб не начать собственнически мять чужие ягодицы каждый раз, как добирался до них. Он не отрывал губ от светлой кожи и тихо урчал, приникая то к одному месту, то к другому – и потихоньку словно подбирался ближе и ближе, доводя Ковальски до отчетливого, хоть и всеми силами подавляемого стона. Рико любил эти звуки – Ковальски почему-то казалось, что просить стыдно, неправильно, не должно, что это признак слабости, и он молчал, пока мог – пока Рико не заставлял его потерять ощущение реальности. Ученый вцеплялся ему в загривок, в волосы, в плечо, впивался короткими ногтями с такой силой, что оставлял характерные следы-полумесяцы и замучено, тихо выстанывал по звуку чужое имя. Осознавал он это, или нет, Рико не так уж волновало: наверняка ученый сам себя убедит, что ничего не соображает в эти минуты. Оно и к лучшему, может, и правда начнет так делать.

Доводить Ковальски до этого делирия, делать его таким же безумцем, каким был он сам – это было приятно. Это было похоже на взрыв, и взрывалось что-то внутри непоколебимо-апатичного другого человека, выпуская на волю то, что было ярче любого фейерверка. Это было победой. Безоговорочной. Это было хаосом. Разрушением всех устоев. Это было низвержением чужой вселенной и рождением новой. И ему это нравилось.

Пальцы хирурга с отнюдь не хирургической деликатностью вхолостую царапнули по полу, ладонь соскользнула, не удержав веса тела, и немедленно же ученый впился в плечо Рико, ощущая под подушечками пальцев рытвину старого шрама. У подрывника сбилось дыхание, но Ковальски, как ни был сейчас выведен из обычного равновесия, помнил о нем. С дрожью напряжения немного переместил руку, чтоб не впиваться ногтями туда, где было так чувствительно, чтоб не делать Рико больно, и тот благодарно ткнулся в него губами. О нем никто прежде не думал и не заботился так, как это делал Ковальски. Никто не брал во внимание такие мелочи, которые и сам Рико привык считать неважными. Он только в этих руках и узнал, как может быть хорошо, когда гладят, когда долго нежат, когда внимательны и когда о тебе думают, помнят что ты любишь, а что нет.

– Рррррррррррррико...

Голос у Ковальски сиплый, срывающийся, нормально выговаривать звуки он уже не может, и прорывается какой-то словно бы акцент – бог знает, быть может что и польский, чем черт не шутит.

– Ррррикопожалст...

Он торопит, будто боится, что Рико передумает или что раздразнит и уйдет. Бог весть какие еще глупости приходят в эту светлую голову. Ковальски зовет его, пытаясь удержать, потому что до сих пор подспудно боится. Действительно допускает, что Рико может его оставить. Как же. Ищи дурака. Не для того он так долго завоевывал чужое доверие, чтоб так по-глупому его лишиться. Хуже всего ведь не то, что лейтенант больше к себе не подпустит. Хуже всего – что он будет ждать, ждать, как побитая собака, потому что не умел чувствовать наполовину. Ждать, что к нему вернутся. Что он снова станет нужен. И думая об этом – не формулируя для себя все так сложно, но просто зная – Рико чувствовал боль, какая бывает в том месте, откуда вынут пулю.

Если бы он только мог сказать – как все говорят – простыми, понятными словами простые и понятные вещи. Сказать: “Я не отпущу тебя”, – и не отпускать. Чего уж проще.

– Рррррико... Родной мой, хороший...

Где-то под стыком ребер, в солнечном сплетении, в тугом комке мышц маленьким солнцем ворочается чувство счастья. Он родной. Он хороший. Его зовут по имени. Он это заслужил. Ковальски не оттолкнет его – умный и такой порой глупый Ковальски, который цепляется до кровавых синяков, потому что – ну да, ничего не поделаешь, он не трепетная мимоза и вполне в состоянии полсотни раз отжаться на пальцах...

Его кожа уже вся в темно-розовых пятнах, и Рико с удовольствием ставит новые и новые, сбивая, наконец, старую футболку – ученый давно забыл, что ее надо держать – властно разводя в стороны чужие острые колени и впиваясь ртом в чувствительное место с тыльной стороны – там, где оставила, наверное, уже не стираемые следы тактическая кобура.

Рико зализывает старые отметины, теряя голову: свободная от хватки, вторая нога лейтенанта беспокойно ерзает, подымаясь на мысок и снова опускаясь – Ковальски вряд ли понимает сейчас, что творит, зато Рико понимает отлично и наслаждается этим, твердо зная, что ему не сделают больно, не воспользуются его уязвимым положением.

Придерживая ученого за колени, так и норовящие снова сомкнуться, Рико лижет его, тихо и довольно мурлыча. Вкус Ковальски, запах Ковальски, то, как он звучит сейчас, как у него колотится сердце, как он дышит – все сливается в один поток, который можно буквально пить, пьянея и оставаясь все же трезвым.

Он лижет, чувствуя, как беспорядочно его спину когтят чужие пальцы, в безотчетном стремлении притянуть к себе ближе.

Он лижет, пока Ковальски, уже едва узнаваемо, замучено зовет его, сбиваясь на каждом звуке.

Он лижет, когда сам же ловит вторую ногу за щиколотку, чтоб прижаться теснее.

Он лижет до тех пор, пока Ковальски не обнимает его коленями, сдаваясь не то ему, не то себе – и не прекращает сопротивление.

И только тогда Рико его берет – сразу, без подготовки, потому что долго они оба не протянут – и моментально же слышит тот божественный звук, когда его лейтенант не может даже стонать. Только дышит, и что-то такое слышно на выдохе, как будто ветер бродит между древних камней давно покинутого и позабытого города глубоко в пустыне. Рико знает, о чем говорит: он провел там однажды две недели без воды и провианта, и не очень любит об этом вспоминать. Впрочем, если его занесет в тот неласковый уголок снова, этот звук больше не сможет его напугать. Только вызывать желание облизать губы в поисках родного, знакомого вкуса.

Рико чувствует сейчас Ковальски полностью, и ему плевать, как это называется, как выглядит со стороны, и делают ли так нормальные люди. Ему нравится это скольжение, трение, нравится работать языком, ощупывая все, до чего он может дотянуться, нравиться ощущение – такое гладкое, практически атласное, когда хочется сжать теснее, и немедленно же ухо ловит тот же призрачный звук – Ковальски шепотом стонет. Он запрокинул голову, и светлые волосы рассыпались по загривку, лопатки сведены, как птичьи крылья, позвоночник выгибается дугой, удерживая тело в неудобной, но такой необходимой сейчас позе.

Рико любит его. Прямо сейчас. Ртом. Горячо, жадно и с полной самоотдачей. Ученого с ума сводят эти ощущения, ему кажется, с каждым гладящим движением языка, Рико стирает границу между ними, и уже непонятно, где заканчивается один и начинается второй. Рико так хорошо его чувствует, как будто не ищет, где бы огладить, а знает наверняка. Будто испытывает то же самое.

Ковальски в этот момент хочется, чтобы Рико был везде вокруг, чтобы окружал собой, и он знает, что так и будет – не сейчас, но после обязательно. Он не может не то что остановиться, но даже притормозить, крупно вздрагивая каждый раз, когда Рико – снова и снова, с той же силой с тем же неукротимым голодом – ласкал его языком, накрепко удерживая в хватке сильных рук. Наверняка позже на бедрах проступят очень узнаваемые синяки, и Рико, верный себе, залижет и их. Но это будет потом, после, после того как... Как… О господи...