Сильные не убивают. Книга 2

— Разумеется. Я перевожу деньги после каждого выхода… Основы помогают тем, кто сам помогает другим. И вот что я заметил: ты ни разу не снимала, как твои подопечные занимаются музыкой. Они ею не интересуются?

— Они, конечно, интересуются — они вообще всем интересуются, что плохо приколочено… Но благотворителей их музицирование не впечатлит. Старшие подрезали… я хотела сказать, достали где-то пару электрогитар и ржавую ударную установку, поэтому устраивают временами звуковую пытку всему кварталу. Играют кринж… то есть этот, как его, гранж. По счастью, надолго их энтузиазма не хватает, а то я бы бошки их тупые об эти тарелки поразбивала. Мы, снага, хоть и слышим хорошо, но не особо-то музыкальны.

— Вкус к музыке воспитывается… достигается упражнением. Я мог бы позаниматься с ними, если ты не против.

— Хочешь вести уроки музыки? Учти, зарплаты не будет, бюджет и так трещит по швам!

— Да брось, какие деньги, о чем ты, — Мотя смущенно улыбается. — И уроков по расписанию не нужно. Я бы просто пришел и поиграл для них. Если ты позволишь.

С сомнением оглядываю нескладную дрищеватую фигуру и длинные волосы эльфа. Сейчас он хотя бы в походном, а на встречу приезжал в штанах с подворотом, открывающих яркие носки. Сожрут его мои троглодиты, вместе с гитарой сожрут и не подавятся. С другой стороны, мадам Кляушвиц еще не вернулась из Южно-Сахалинска и не будет ругаться, если все прогуляют ужин, а вторую повариху я не боюсь.

— Попробуй, если хочешь, только чур без обид. Снага-хай — это тебе не Хтонь. Мы слабости не прощаем.

* * *

There once was a ship that put to sea

The name of the ship was the Billy O' Tea

The winds blew up, her bow dipped down

O blow, my bully boys, blow!

Soon may the Wellerman come

To bring us sugar and tea and rum

One day, when the tonguing is done

We’ll take our leave and go!

(Однажды корабль по морю плыл,

И «Билли o’Ти» он имя носил.

Штормило море за кормой,

Вы пойте, ребята, со мной!

Веллеры нам за наш труд

И чай, и сахар, и ром пришлют.

Сделаем дело, а там

Раздолье будет нам!)

Не прошло и двух недель с тех пор, как придурковатый эльф Мотя впервые посетил Дом, а его любимую песенку на все лады поют, орут или мурлыкают себе под нос все — от младших до Юдифи Марковны. Самого Мотю тоже теперь обожают все. Старшие мальчики сперва неприязненно косились на лохматого эльфа в красной клетчатой рубашке, но потом доверили ему настроить свои гитары и пересобрать ударную установку, после чего их музицирование стало несколько меньше напоминать вопли из пыточной камеры. Да и репертуар сменился — Мотя знал сотни, если не тысячи фольклорных песен всех стран и народов, и даже в исполнении моих оболтусов они намного мелодичнее, чем модный среди снага-хай кринжовый гранж или гранжевый кринж, вечно путаю.

Единственным разумным в Доме, кому Мотя явно не нравился, оказалась Токс. Здоровалась с самопровозглашенным учителем музыки она подчеркнуто вежливо, но с такой интонацией, что если бы он тусовался у нас почаще, мы могли бы на энергии их взаимодействия сэкономить электричество для пары морозильных камер. Никогда нам, простым, как кирпичи, снага-хай, не понять тонкую душевную организацию эльфов. Хотя, может, Токс просто ревнует — кажется, песенки Моти лучше вовлекают детей в авалонский, чем ее уроки.

В целом с тех пор, как удалось договориться с опричными курсантами о перемирии, обстановка сделалась куда более расслабленной. Я перестала рефлекторно принимать боевую стойку, завидев в уличной толпе черную форму. Подумывала даже снова отобрать у деточек ножи, но, в конце концов, все снага их носят… сойдет за культурную особенность.

Жизнь неумолимо налаживалась. Гонорар за выход в Хтонь покрыл текущие расходы, а еще город в качестве бонуса скостил нам коммунальные платежи — что было как нельзя кстати. Не знаю как, но детки умудряются тратить больше воды, чем в принципе проходит через наши трубы при всех круглосуточно открытых кранах — снага не очень-то дружат с математикой и логикой.

Учебники, впрочем, пришлось закупать из фонда, оставленного Раэлем. Теперь я ежедневно стучу по чьей-нибудь шебутной башке новенькими книжками, пытаясь приостановить процесс их разрисовывания. И самое главное — у нас наконец начались уроки.

Лучшим приобретением неожиданно оказался биолог Илларион Афанасьевич. Я опасалась, что университетский профессор не осилит снизойти до школьной программы, но он был настолько компетентен, что умел объяснять сложные вещи даже маленьким детям с острым дефицитом внимания. На его уроках действительно было интересно — что уж там, даже мне. Когда он выводил среднюю группу в парк собирать гербарий, я пошла с ними и сама заслушалась. Оказывается, по листу столько всего можно узнать о дереве: сколько ему лет, здорово ли оно, какая весь год стояла погода… Эх, был бы у меня в школе такой биолог — я бы, может, и не подалась в филологию, в этой жизни еще более мучительно бесполезную, чем в прошлой.

За все это я охотно прощала Иллариону Афанасьевичу снисходительную надменность, с которой он ко мне обращался. Его, аристократа и профессора, определенно унижало, что он зависит от простой как сибирский валенок девицы-снага. Но что тут сделаешь — другой меня у меня для него не было.

Второй дядька, усатый Сергей Степаныч, оказался не настолько увлеченным, но крепким профессионалом. Его уроки были до одури скучны, но каким-то непостижимым образом он поддерживал на них дисциплину. Не похоже было, что он прилагает к этому усилия, но его взгляд, интонации, манера себя держать — все заставляло моих лоботрясов вести себя почти прилично и перебрасываться жеваной бумагой только тогда, когда они верили, что учитель на них не смотрит. Не знаю уж, много ли они поймут в истории и литературе — где они и где духовный поиск в романах Толстого и Достоевского? Но хотя бы в классе у Сергея Степаныча никто не покалечится — уже неплохой академический результат по снажьим стандартам.

К сожалению, того же нельзя было сказать об уроках математики, которые вела Анна Павловна. Она терялась, заискивала, демонстрировала эмоции — и мои троглодиты ее не щадили. Вместо изучения математики в классе вечно царил дурдом. Я врывалась, орала, раздавала подзатыльники — помогало это ровно до той секунды, когда за мной закрывалась дверь. Да и предмет… снага-хай даже сдачу в магазине не считают нужным пересчитывать — при малейших сомнениях затевают драку с продавцом. Еще одна культурная, едрить ее налево, особенность.

В общем, с математикой у нас как-то не задалось. О том, чтобы вернуть Анну Павловну в острог, речи не шло — учителя о тамошней жизни ничего не рассказывали, но их общая манера при любом шуме рефлекторно втягивать голову в плечи говорила сама за себя. Однако я уже подумывала перевести женщину в нянечки к младшим и где-то найти другого учителя математики. Вот только нельзя сказать, что перед нашими дверями выстраивалась очередь кандидатов…

Впрочем, этот вопрос не горел, в основном мы худо-бедно справлялись. Я расслабилась настолько, что снова стала ночевать в мастерской Кляушвицов — нельзя же круглосуточно торчать на работе. Позволила Токс себя постричь, прибарахлилась по сезону, стала выбираться в лапшичную мастера Чжана, меня там уже каждая собака знала — как и везде в городе. Приветствия от едва знакомых и вовсе незнакомых людей и нелюдей, просьбы сфотографироваться, заинтересованные взгляды — ко всему этому я уже привыкла.

В последнее время меня стали считать еще и кем-то вроде невесты Мясника, хотя ни о какой помолвке мы не объявляли и даже не обсуждали ничего такого — просто гуляли по городу или рассекали на байке. Генрих вел себя сдержанно, и благо осенняя погода располагала к плотной закрытой одежде, мы избегали прикосновений к обнаженной коже друг друга — тут уже велик был риск не остановиться. Повторения истории с Аликом я не хотела, да и Генрих — не пацан-бродяга, тут все будет или всерьез, или… Мне еще нужно время, чтобы все для себя решить.